|
По словам Тронтхейма, она была вырыта монахами и, вероятно, являлась единственной работой, до которой они снизошли. Так как дно состояло из мягкой глины и канавка была узка и мелка, вроде маленького рва или сточной траншеи, то вряд ли работа была чересчур утомительна. На холме над озерком находился флагшток, водруженный в честь нашего прибытия гостеприимным Тронтхеймом и с первой же минуты привлекший наше внимание. На вымпеле, как я случайно заметил, было написано: «Vorwarts».[94 - «Vorwarts» по-немецки означает то же, что «Fram» по-норвежски, т. е. «Вперед».] Тронтхейм считал, что таково название нашего корабля. Он был сильно огорчен, узнав на судне, что настоящее его имя «Fram». Я утешил его, сказав, что смысл обоих слов одинаков и приветствие поэтому равноценно, выражено ли оно по-немецки или по-норвежски. Потом Тронтхейм сообщил мне, что он норвежского происхождения. Его отец был капитаном судна из Тронтхейма, а мать – эстонка, жительница Риги. Отец его ходил в море и рано умер, поэтому сын и не научился по-норвежски. Само собой разумеется, мы горели желанием прежде всего разузнать состояние льдов в Карском море. Нам не терпелось отправиться как можно скорее дальше; но сначала пришлось почистить паровой котел[95 - Котел очищался от соли, оседавшей на его дне при испарении морской воды.] и, кроме того, исправить кое-какие повреждения в трубах и клапанах машины. Понадобилось несколько дней, чтобы привести все в порядок. На следующее утро Свердруп, Педер Хенриксен и я в маленькой лодке с керосиновым двигателем отправились к восточному устью Югорского Шара, чтобы собственными глазами убедиться, каков лед на востоке. Туда было 4 мили. По проливу с востока несло много льда, и так как ветер был северный, то мы пошли под северным берегом, где скорее можно было рассчитывать найти свободный фарватер. Мне выпала неблагодарная задача быть одновременно рулевым и мотористом. Лодка двигалась геройски со скоростью примерно 6 миль в час. Все шло великолепно. Но, к сожалению, счастье редко бывает продолжительно, в особенности когда имеешь дело с лодкой, снабженной керосиновым двигателем. Из-за какого-то изъяна в циркуляционном насосе мотор вдруг остановился. Мы еле-еле доползли до северного берега, запинаясь на каждом шагу. Там я, после двухчасовой напряженной работы, настолько исправил мотор, что мы смогли продолжать наш путь к северо-востоку, по проливу, среди плавучего льда. Дело кое-как шло, если не считать одной-двух остановок из-за разных непредвиденных капризов мотора. Каждый раз, когда силач Педер начинал крутить ручку, чтобы снова запустить мотор, тот давал такой толчок, что чуть не вывертывал ему руку из плечевых суставов, и Педер летел кувырком в лодку. Это вызывало взрыв веселья. Время от времени мимо нас с шумом пролетала стайка морянок (Harelda glacialis) или других птиц, и всякий раз одна или две падали жертвами наших выстрелов. Сначала мы держались берегов Вайгача, но затем повернули к южной стороне пролива. Примерно на середине пути я был поражен неожиданным открытием, что под нами просвечивает дно. От неожиданности я чуть не посадил лодку на мель, которой никак уже не предполагал обнаружить здесь. Глубина была едва ли более одного-двух метров, и оттого течение неслось так стремительно, как в бурной реке. Мели и подводные скалы попадаются тут повсюду, в особенности на южной стороне Югорского Шара. Поэтому, проходя по проливу на судне, надо быть очень осторожным. Мы пристали к берегу и вытащили лодку в маленькой бухте у восточного устья пролива. Облюбовав цепь холмов, зашагали к ним с ружьями за плечами. Шли по такой же плоской, волнообразной равнине с невысокими холмами, какую видели везде в окрестностях Югорского Шара. По равнине стелется коричнево-зеленый ковер из трав и мха, усеянный цветами редкой прелести. Всю долгую сибирскую зиму тундру одевает толстым покровом снег. |
