Мать работала под руководством дочери, так как Дезире, несмотря на свой юный возраст, обладала изысканным вкусом, была изобретательна, как волшебница, и никто лучше ее не умел вставить жемчужные глазки в маленькие головки птичек, расправить их окоченелые крылышки.

Дезире Делобель с детства хромала. Жертва несчастного случая, от которого, впрочем, нисколько не пострадало ее прелестное тонкое личико, она мало двигалась, и ее вынужденно затворнический образ жизни придал аристократическую бледность ее лицу, особую белизну ее рукам. Всегда кокетливо причесанная, она проводила целые дни в большом кресле перед столом, заваленным модными картинками и разноцветными птичками, находя в изысканной светской элегантности своего ремесла забвение своего несчастья и своеобразную награду за свою обездоленность.

В своих мечтах она видела, как все эти птички, вспорхнув с ее неподвижного стола, отправятся путешествовать по парижским валам, как при ярком свете люстр они будут сверкать на балах, и уже по одному тому, как она насаживала на проволоку мушек и птичек, можно было угадать направление ее мыслей. В дни тоски и уныния тонкие клювы вытягивались, крылья расправлялись в неудержимом порыве умчаться далеко-далеко, как можно дальше от этих жалких квартир на пятом этаже, от чугунных печей, от лишений и нищеты… В дни, когда она радовалась, у ее птичек и мушек — этого прелестного каприза моды — был жизнерадостный вид, задорный и игривый…

Но счастлива или несчастна была Дезире, трудилась она всегда одинаково усердно. От утренней зари до поздней ночи ее стол был завален работой. Когда начинало смеркаться и в соседних дворах раздавался звон фабричных колоколов, г-жа Делобель зажигала лампу, и после более чем скудного обеда мать и дочь снова принимались за работу.

У этих неутомимых женщин была цель, ставшая их навязчивой идеей и не дававшая им чувствовать тяжесть вынужденных бессонных ночей, — этой целью была артистическая карьера знаменитого Делобеля.

С тех пор как Делобель оставил провинциальные театры, и приехал в Париж с намерением выступать на парижской сцене, он все ждал, что какой-нибудь дальновидный антрепренер, один из тех ниспосланных провидением антрепренеров, что открывают гениев, разыщет его и предложит ему достойную его роль. Возможно, что он и мог бы, особенно вначале, получить скромное амплуа в третьеразрядном театре, но Делобель был горд и не мог унизиться до этого.

Он предпочитал ждать, бороться, как он говорил. И вот как он понимал эту борьбу.

Утром у себя в комнате, часто даже не вставая с постели, он повторял роли своего прежнего репертуара, и дамы Делобель с трепетом слушали, как за перегородкой хриплый голос, тонувший в многообразном шуме огромного парижского улья, декламировал тирады из «Антони» и «Детского доктора». Затем после завтрака актер отправлялся «проветриться», другими словами до позднего вечера разгуливал по бульварам между Шато д'О и Мадлен, с зубочисткой в углу рта, в надвинутой на ухо шляпе, всегда в перчатках, выхоленный, блестящий.

Внешности Делобель придавал большое значение. Он считал ее одним из главных шансов успеха, приманкой для антрепренера — пресловутого мудрого антрепренера, которому, конечно, и в голову не пришло бы пригласить потрепанного, дурно одетого человека. Вот почему жена и дочь тщательно следили за тем, чтобы он ни в чем не нуждался. Нетрудно себе представить, сколько нужно было заготовить птичек и мушек, чтобы снарядить такого молодца. Впрочем, актер находил это вполне естественным.

Он считал, что все труды и лишения его жены и дочери относятся не к нему лично, а к тому неведомому, таинственному гению, хранителем которого он себя мнил.

В положении семейства Шеб и семейства Делобель существовала некоторая аналогия. Только у Делобелей было, пожалуй, не так уныло. Шебы жили замкнутой жизнью мелких рантье, однообразной, без всяких перспектив, тогда как семья актера не переставала обольщать себя иллюзиями и питать блестящие надежды на будущее.