Но как ни старался разглядеть тот день, когда последний раз спустится из паровозной будки и бросит прощальный взгляд на деповские ворота, он каждый раз скрывался в каком-то неясном тумане, вызывая у Ивана Артемьевича беспокойство, от которого он спешил избавиться и не мог. Из-за этого портилось настроение. Иван Артемьевич становился придирчивым и ворчливым, мог даже нагрубить, после чего сам же маялся сознанием собственной несправедливости, тяжело страдал от этого и вдруг с неподдельным испугом начинал всматриваться в себя: неужто на самом деле постарел?..

И старался сбросить с себя всю эту муть.

После свадьбы Надежды и Кости Ивану Артемьевичу пришлось по душе то, что его бригаду стали звать семейной. И если Костя относился к этому со смешком, Иван Артемьевич сразу мрачнел и подолгу перемалчивал свое неудовольствие. Но такое случалось редко. Бригада Кузнецова по всем статьям крепко держалась впереди других на Красной доске. А их паровоз так легко преодолевал подъем перед станцией, что влетал на нее без дымка над трубой, словно хвастался живой силой состава, катил франтовато, свежо посвечивая глянцевой чернотой высокого торса, каждой мелочью своей оснастки. Даже тормозил по-особому: плавно и вежливо, без обычной пулеметной перестрелки буферных тарелок, которой заканчивали остановку почти все уставшие от рейсов машинисты. Недаром купавинцы, понимавшие толк в движении, вплоть до баб и ребятишек, завидев знакомый паровоз на входных стрелках, почитали за обязанность объявить как можно громче:

— Кузнецовы прибывают!

А когда при таком известии случался поблизости кто-нибудь из ершистых помощников машинистов, то он непременно добавлял:

— Лихо катит дядя Ваня на Костином пару!

На Купавиной каждый умел гордиться своим делом.

А тесть и зять делили лавры так же легко, как и тяжелую работу. Свое родство не отделяли от паровозного братства. Семейный устав не загубил в них святых привычек и обычаев локомотивной вольницы.

Только Анна Матвеевна перестала появляться в дни получек возле депо, не говоря уж о станционном буфете.

Молодая Надежда Захаркина завела в доме новое правило — встречать мужчин в дни получек праздничным обедом. И стол непременно венчала запотевшая на льду бутылка: то ли как приветствие, то ли как укор дурной привычке. Раскрывать ее было правом и желанием работников, которым распоряжаться вольны были они сами.

И пользовались они этим не всегда в те годы мужики, ей-богу, умели уставать.

Надежда Захаркина затяжелела сразу.

Иван Артемьевич замечал, как от недели к неделе меняется его дочь. Лицо ее, прежде славное чистотой кожи, посерело, покрывшись неровной желтизной, через которую на скулах проступили еще и темные пятна. Надюшка похудела, и стало особенно заметно, как широко поставлены ее ноги, как жилисты голени и узловаты колени. А скоро живот так явственно округлился, что подол всех платьев спереди неприлично тянуло вверх. Спала в теле и Анна Матвеевна, что Иван Артемьевич приметил сначала не без скрытой улыбки. А потом его начало злить другое. Анна Матвеевна временами с каким-то страхом оглядывалась на Костю, который единственный из всех не замечал изъянов в своей жене и буквально немел от робости перед пронизывающими взглядами тещи, когда неожиданно для себя натыкался на них.

Иван Артемьевич догадывался о темных страхах своей жены и, когда они с Костей между поездками отдыхали дома, либо находил предлог отослать куда-нибудь подальше с глаз свою благоверную, либо выдумывал совместное занятие с Костей вдали от дома, что сделать было труднее, так как сам Костя норовил оставаться поближе к Надежде.

Иван Артемьевич предпринял даже весьма решительную попытку повоспитывать жену, когда они укладывались спать. Он попросил ее пореже пялить глаза на Костю без причины, заверив, что зять у нее вполне нормальный и что от ее взглядов можно только перепутать рычаги на паровозе, отчего может пострадать, между прочим, безопасность движения поездов.