– Я слышал, мы идем к Августину.

Шагавший рядом со мной мужчина смотрел только вперед:

– Кровавое время.

– И у вас утрата?

– Отвяжитесь, а?

Я ничего не говорил, позволяя им обмениваться мыслями и строить логические выводы. За последнюю неделю такие или подобные разговоры мне приходилось слышать десятки раз.

– Это было решение Лейтифа. Остальные хотели остаться.

– Я знаю. Добрый старина Лейт.

– Он тоже остался ни с чем.

– Одна из них была его? Он ни разу не обмолвился об этом.

– Да. Говорят, он тайком крутил с женой Олдертона.

– Я не верил этому.

– Это факт.

– А что же Олдертон?

– Ничего не знал.

Второй мужчина рассмеялся:

– Вы правы. Эта утрата коснулась и меня.

– Всех нас.

Смеяться стали оба. Они гоготали словно старые кумушки в этой жуткой холодной тишине сельской местности.

Ночь мы провели на открытом воздухе, но утром нам посчастливилось найти еще открытый магазин, где по нормальной цене купили туристское снаряжение. До этого момента у нас еще не было серьезного плана, если не считать понимания необходимости продвигаться к Бристолю при малейшей возможности.

Мы шли весь день, ночевали снова на открытом воздухе, но на этот раз с большими удобствами. Всю ночь лил дождь, но у нас была от него надежная защита. Поначалу трудности казались непреодолимыми, но бодрости духа мы, тем не менее, не теряли, хотя по случайно подслушанному разговору Изобель с Салли перед тем, как девочка заснула, я по тону голоса жены догадался, что искусственный оптимизм стоил ей немалого напряжения.

Что касается меня, то я переживал, как понял позднее, фазу настоящего подъема силы духа. Сколь бы парадоксальным это ни казалось, относительная свобода, которой мы наслаждались в то время, когда военное положение в городах повергло население в рамки неимоверных ограничений, вполне компенсировала все остальные обстоятельства, вроде утраты абсолютно всей собственности, отсутствия крыши над головой и слишком далекого от нас Бристоля.

Нам встретилась лесополоса и мы остановились в ней на несколько дней лагерем. Как раз в эти дни у нас стало портиться настроение.

За провиантом мы наведывались в ближайшую деревню, где нам продавали все, что мы просили, не задавая вопросов. Но к концу недели, когда какой‑то отряд афримских войск совершил на деревню набег, жители соорудили баррикады, отказав в снабжении и нам.

Мы решили идти дальше и двинулись в южном направлении. Я все более отдавал себе отчет в молчаливом негодовании Изобель по поводу происходившего с нами и поймал себя на том, что соревнуюсь с ней за доверие Салли. Из‑за этого Салли стала орудием наших конфликтов (на деле она им была всегда) и очень страдала от этого.

Через день после того, как промокли снаряжение и пожитки во время переправы через реку, нарыв конфликта созрел.

У нас не было контакта с остальным миром. Батарейки транзистора почти окончательно сели, а побывав в воде, вовсе перестали работать. Пока Изобель и Салли вытаскивали одежду и все остальное для просушки на солнце, я ушел в себя, пытаясь соорудить из всего, что мне было известно, некий план наших дальнейших действий.

Мы только знали, что попали в ужасно трудное положение и что наши личные проблемы усугубляла окружавшая нас ситуация. Нам была слишком хорошо известна мера грядущих тягот, но мы могли бы справиться с ними лучше, если бы знали текущую политическую обстановку.

(Много позже я узнал, что как раз в то время по инициативе Красного креста и Объединенных наций была развернута широкомасштабная благотворительная программа, которая преследовала цель попытаться снова обеспечить жильем людей вроде нас, лишившихся собственности в результате сражений. Эти усилия с самого начала оказались обреченными на неудачу, так как по мере усиления противостояния обе организации стали дискредитироваться в глазах общественности, а проводимая ими работа использовалась всеми конфликтующими сторонами в качестве тактического, политического или социального оружия против других.