— Летом посты не главные! — крикнул я ей на кухню, на домашнем языке это называлось — отбрехнулся, и, набрав воздуха, сладкозвучно, под Козловского, закатился: — «Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты».

Уж не знаю, противно ли я пел или не совсем противно, мне мой голос по утрам нравился.

Умылся, выдул кружку молока. Поддразнивая бедную мою бабку, влил в свою бессовестную глотку пару сырых яиц и, выдав пробную трель, проникновенно затянул любимое, непостижимо прекрасное для меня:

— Господи, ну чего орет? — нарочито громыхала кастрюлями бабка. — Делать нечего — поди дров наколи!

Ах, дрова понадобились! И я с высот тенора кинулся в громадные пропасти баса:

Мне очень нравилось, что, когда я раскатывал громоподобное «высоте», непромазанное стекло в форточке звенькало.

Если голос развить, то уж не пропадешь.

И вдруг я понял, что вот она, самая подходящая минута, когда нужно сесть и написать о Пушкине. Стихи были вполне готовы, но ведь я обещал принести и стихи и сочинение в прозе. Но проза не стихи, чтобы писать прозу, нужно знать, о чем пишешь.

Родился Пушкин в Москве, в 1799 году. Это вот какого числа? Старый стиль, новый стиль…

У наших соседей слева, у главного лесничего Антонины Антоновны, был великолепный полупудовый дореволюционный Пушкин. Я тотчас отправился попросить книгу, хоть на часок.

— А ваш Ваня опять сегодня пел, — услышал я голос матери Антонины Антоновны, глубокой, но резвой старухи. Она рассказывала о концерте моей бабке, словно та не слыхала ни моего тенора, ни моего баса.

— Здравствуйте! — Я чуть было не брякнул «сударыня», но все-таки не брякнул.

— А вы сегодня пели! — сообщила новость вежливая старуха.

— Немного пел, — сказал я, скромничая. — Не одолжите ли вы мне на один час том Пушкина.

— Отчего же на час? Берите и читайте! — Бедная старая женщина нескрываемо обрадовалась моей просьбе.

Я притащил книгу и, заглядывая в предисловие, принялся изливать свои восторги.

«Гений Пушкина озарил мрачную эпоху царизма. Ода „Вольность“ звала к свободе…»

Грешен, я не смог одолеть «Вольности»: «Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица!» Я больше всего любил «Сказку о царе Салтане», «Дубровского» да еще «Тиха украинская ночь». Ну и, конечно, «Горит восток зарею новой», «Редеет облаков летучая гряда», «Любви, надежды, тихой славы», «У лукоморья дуб зеленый».

А «Прощай, свободная стихия»?

А «Мороз и солнце, день чудесный»?

Э, нет, я многое любил и знал у Пушкина, но первым поэтом России был для меня в те годы Лермонтов.

Свои восторги я закончил тремя восклицательными знаками. Сочинение не уместилось на пяти тетрадочных страницах, но на шестой странице я занял всего одну строку. Это как-то было несолидно, и я приписал:

Эти строчки я тоже очень любил, но когда они оказались в конце моего сочинения, то получилось, что Россия еще не воспрянула ото сна, не освободилась от самовластья, а это было политически неверно. Подумал и написал еще одну строчку: «И Россия ото сна воспряла».

11

Стихи и сочинение я понес в библиотеку спозаранок. Пришлось долго ждать, когда откроют Дворец культуры, потом — библиотекаршу. Дверь в библиотеку открыла молодая женщина.

— Что тебе, мальчик? — спросила она меня. — Читальный зал откроется в двенадцать, а теперь только девять.

— А куда собственные сочинения сдавать? — спросил я как можно угрюмей, чтобы не струсить.