А тому, видно, кажется, что лучше не скажешь… — А ночка-то холодная, — говорит примолкшей очереди Чекалдыкин.
— Август! — отзываются женщины и вздыхают: — Лету конец.
Я поднимаю глаза в небо. Вот он, мой август! Щедрый на звезды.
Теплая волна воздуха, колышась, отлетает с улегшейся остывшей пыли. Лету конец, потому и дрожь берет. Но что это?
На смутно белеющей дороге смутные черные фигуры. Будь я один, закричал бы. Но справа и слева от меня люди. Живые! Тепленькие! Горластые. Уж они за себя постоят.
— Смена идет!
Идут женщины. Молча. Устали за день. Некоторые подходят к палатке, занимают очередь. Теперь можно по домам.
Задаю стрекача, но по двору иду, как по струночке.
Семиклассник, взрослый парень, что мне ночь? Скоро девушек буду провожать. Прежде чем постучать в дверь, восстанавливаю дыхание, вглядываюсь в темень. Помидоры, грядки огурцов. Холмик сухого навоза возле сарая. Опять поднимаю глаза к небу. Звезды, обмирая от счастья, трепещут голубыми огнями. Потому что живут! И я чувствую, какой я теплый, как пульсирует кровь по всем моим натянутым жилочкам, и я тоже обмираю от счастья: мне выпала великая удача жить на земле. Жить среди звезд и посреди людей.
4
Я заснул сразу и сразу же попал на зелено-голубую волну. Хотел сообразить, откуда взялась волна, где я, что это за море, ведь я не бывал на море, я только мечтаю о нем, но подумать было невозможно. Пока пролетели в голове эти первые суматошные мысли, волна поднялась выше домов и выше деревьев, и нужно было удержаться на вспенившемся гребешке, чтобы не упасть, не разбиться. А потом я понял: волна держит меня так же надежно, как Земля. «Это не Морская, это океанская волна, — пришла ко мне догадка, — но что это за океан?» Изо всех предметов я знал и любил географию да историю. Географию потому, что хотел быть везде, а историю потому, что хотел быть похожим на всех великих.
А волна не унималась, росла. Я повернулся на спину и увидал: небо — вот оно.
Проснулся.
Наверно, еще только полночь, а в голове ясно, как утром.
И почувствовал с омерзением: покрываюсь потом; затаил дыхание, прислушиваясь. За дощатой тоненькой перегородкой, где спят отец и мать, — о благодарю тебя, господи! — тишина. Нет наказания более мучительного — проснуться и услышать… все это, ради чего люди женятся. Я прячусь от моей казни под одеяло, дрожу, совершенно ледяной, в пупырышках. Наверное, в эти мгновения я точь-в-точь как синяя лодыжка дохлого общипанного куренка.
Сегодня повезло — дом спит.
Сердце, разносящее мою грудную клетку, утихает.
Стал думать о новых приятелях. Раньше, когда у меня появлялся друг, я его испытывал вопросом:
— Я за Зою, за Матросова, за Тимура и Женю, а ты?
— И я! — Они мне все так отвечали.
— Будем бороться! — Голос у меня становился звенящим, потому что это была моя вера жизни.
Зоя ни слова не сказала врагу, она была моим символом стойкости; Матросов лег на амбразуру пулемета — в моей борьбе я тоже готов был пожертвовать собой; Тимур и Женя были моей верой в дружбу между мальчиками и девочками, символом чистоты жизни. В деревнях у нас парни девок тискали, а мальчишки тискали девчонок. Я это знал, но я хотел для всех людей высоких чувств, самых высоких и великих дел.
Теперь я не задаю моего главного вопроса.
Наверное, вырос. Я и ночи не боюсь. Страх маленького человека рассеялся, а может, это был другого рода вырост. Природа выщелкнула меня из себя, как желудь из чашечки. Я отпал от дерева и должен был расти теперь сам, на свой страх и риск.
5
Мы переехали в этот город из деревни. Сначала жили в настоящем лесу, а потом отец устроился в министерство. |