— Император Александр Павлович назначил Радищева членом Комиссии по составлению законов. Это ли не знак, что и времена изменились, и довлевшее над Александром Николаевичем обвинение рассеялось!

— Времена меняются, вы правы. Но идея престола измениться не может. Господину Радищеву бы попритихнуть, а он сразу на заседаниях стал отмены крепостного права требовать. Мало что самих крестьян освободить, да еще и с землей. Каково!

— А какой же смысл без земли освобождать? Что же холопам вчерашним родные места бросать?

— Бог знает, что вы говорите, Дмитрий Григорьевич! Сразу видно — не государственный человек. Петр Васильевич Завадовский — совсем другое дело.

— Что, Петр Васильевич комиссией этой руководит?

— Совершенно верно. Вот у него с господином Радищевым разговор и состоялся. Граф Завадовский, не таясь, сказал, что может все заново испытать бунтовщик, коли не уймется, — и суд, и ссылку, только много суровее, чем те, через которые господину Радищеву довелось пройти.

— Граф так Александру Николаевичу и сказал?

— В тех ли словах, в других ли, поручиться не могу, а суть одна. Думать надо, господин Радищев, испугавшись плодов своей неразумной смелости, вернувшись домой, и наложил на себя руки. Конец позорный и предосудительный. Нехристианский!

— Нехристианский… Людей, как скот, в ярме держать, это по-христиански, а вернуть им образ и подобие Божие…

— Да что вы такое говорите, Дмитрий Григорьевич!

— Испуг… Да, я знаю, от верных людей знаю, что мужеству Александра Николаевича всяк позавидовать мог. Отчаяние его обуяло — вот что. Отчаяние! Сколько лет, сколько усилий — и ничего не добиться. Ведь не чужими жизнями он распоряжался, своей единственной рисковал.

— Еще вспомнил. Господин Радищев будто бы записку по себе оставил, а в ней слова: «Жизнь несносная должна быть насильственно прервана». Жизнь несносная — и это слова христианина!

— Господь Милосердный, отпусти рабу своему Александру грехи его вольные и невольные! Суди его, Господи, не по грехам его, а по милосердию твоему. Ничего он для себя не хотел, ни в чем о себе не заботился — другим жертву принес, тем, кого после него пошлешь на нашу грешную землю.

— Вот-вот, мне так и передали. Последние слова его были: «Потомство за меня отомстит». Не предполагал я, однако, что такое единомыслие у вас с ним, Дмитрий Григорьевич, никогда бы и не подумал. Предосудительно, ничего не скажешь.

— Вы, Александр Федорович, человек молодой, и осторожность вашу мне понять нетрудно. Как-никак покойный государь поручил именно вам писать историю ордена Иоанна Иерусалимского. Почем знать, как нынешний император воспримет такое доверие. Но для истинного спокойствия душевного человек должен жить в согласии только с совестью, не государевой и не государственной — своей собственной. А это, ой, непросто.

МОСКВА

Дом Дашковых

Мисс Бетс, мисс Вильмонт

— О, мисс Бете, если бы вы знали, какое это было сказочное зрелище — Нескучный сад графа Орлова!

— Дорогая мисс Мэри, я много слышала рассказов об орловских праздниках — о них говорит вся Москва — и убедилась, что ни один из них не похож на другой. Граф неистощим, по-видимому, на выдумки.

— Начать с того, что граф Орлов встретил нашу карету у ворот, великолепных ворот с колоннами и скульптурой, и пошел рядом с каретой, говоря всяческие любезности княгине. Он был так взволнован, что я не верила своим глазам.