Подготовиться к дуэли было просто. Господин де Фаверн назначил час дуэли, Оливье выбрал оружие, и всякое примирение было невозможно.

Вопрос заключался только в том, чтобы договориться, прекращать ли поединок после первой раны или он продлится так, как это будет угодно противникам.

По этому поводу высказался Оливье — это было его право, право оскорбленной стороны: ничто не должно было останавливать боя, кроме падения одного из противников.

Секунданты противника немного поспорили, но вынуждены были уступить; мы не знали ни одного ни другого — это были друзья г-на Анри де Фаверна. Мы считали их вполне подходящими для исполняемых обязанностей, если не принимать во внимание их резкости и унтер-офицерских манер.

Я предложил им осмотреть шпаги.

Пока они занимались этим, я вернулся к Оливье.

Он был занят тем, что разглядывал геральдическую ошибку, вкравшуюся в герб его противника, несомненно самодельный: виконт перепутал цвета.

Оливье увидел меня и отвел в сторону.

— Посмотрите, — сказал он мне, — вот два письма, одно для моей матери, а другое для…

Он не произнес имя, но показал его на письме, это было имя молодой особы, которую он любил и на которой собирался жениться.

— Все может случиться, — продолжил он. — Если мне не повезет, отошлете это письмо моей матери, что же касается другого, мой друг, отдайте его лично ей.

Я пообещал все исполнить.

Затем, видя, что, чем ближе момент схватки, тем спокойнее становилось его лицо, я сказал ему:

— Мой дорогой Оливье, я начинаю верить, что этот господин пожалеет о своем оскорблении и дорого заплатит за свою неосторожность.

— Да, — подхватил доктор, — особенно если ваше хладнокровие не напускное.

На губах Оливье появилась улыбка.

— Доктор, — ответил он, — при обычном состоянии здоровья каким бывает пульс человека, если его ничто не возбуждает?

— Ну, шестьдесят четыре или шестьдесят пять ударов в минуту, — ответил доктор.

— Пощупайте мой пульс, доктор, — сказал Оливье, протягивая Фабьену руку.

Фабьен вытащил часы, прижал палец к артерии на запястье и через минуту сказал:

— Шестьдесят шесть ударов — удивительное самообладание. Если ваш противник не святой Георгий, он будет мертв.

— Дорогой Оливье, — спросил Альфред, обернувшись к нему, — ты готов?

— Я? — спросил Оливье. — Я жду.

— Ну что ж, тогда, господа, — сказал Альфред, — ничто не мешает вам покончить с этим делом.

— Да, да, — закричал г-н де Фаверн, — да, быстрей, быстрей, черт побери!

Оливье посмотрел на него с едва заметной презрительной улыбкой, потом, видя, что тот сбросил сюртук и жилет, сделал то же.

И тут обозначилось еще одно различие между этими двумя людьми.

Оливье был одет с очаровательным изяществом, он полностью привел себя в порядок для поединка: на нем была сорочка тончайшего батиста, свежая и тщательно плиссированная, сам он был чисто выбрит, его волосы вились, словно только что из-под щипцов камердинера.

Шевелюра же г-на де Фаверна, напротив, говорила о его беспокойной ночи.

Очевидно, он даже не причесался со вчерашнего дня, его волосы были взлохмачены, во время этой неспокойной ночи борода его отросла, а жаконетовая сорочка явно была та же, в которой он спал.

— Решительно, этот человек мужлан, — прошептал мне Оливье.

Я вручил ему одну из шпаг, в то время как другую дали его противнику.

Оливье взял свою за клинок, едва взглянув на нее: можно было подумать, что это трость.