— В одиннадцать я буду в Тюильри.

— А почему в одиннадцать, а не сейчас же, вы теряете, мне кажется, два часа?

— Потому что обычно король уединяется только в одиннадцать, чтобы работать, а до этого часа он находится в приемной.

— Да, там целая сотня людей, они разговаривают, смеются, они уверены в завтрашнем дне и не думают о том, что один из подобных им мучается в тюрьме при свете этой лампы, в этих стенах, которые исписаны именами людей, обретавшихся здесь так же, как теперь обретается он, а завтра он будет мертв. Они не знают всего этого, скажите им, как обстоит дело, и пусть они пожалеют меня.

— Я сделаю все, что смогу, сударь, успокойтесь.

— И еще, если король будет колебаться, обратитесь к королеве: это святая женщина, она, должно быть, против смертной казни! Обратитесь к герцогу Орлеанскому: все говорят, что у него доброе сердце. Как меня уверяли, он говорил однажды, что если бы он вступил на трон, то не было бы ни одной казни при его правлении. Не обратиться ли вам к нему, а не к королю?

— Успокойтесь, я сделаю все, что необходимо.

— Но у вас хотя бы есть надежда?

— Милосердие короля велико, я надеюсь на это.

— Да услышит вас Бог! — воскликнул он, прижимая руки к груди. — О Боже, Боже, смягчите сердце того, кто одним словом может меня убить или помиловать.

— Прощайте, сударь.

— Прощайте? Что вы говорите? Разве вы не вернетесь?

— Я возвращусь, если добьюсь успеха.

— О, и в том и в другом случае я должен вас увидеть! Боже мой, что станет со мной, если я вас не увижу? Я буду ждать вас до самого порога <style name="razryadka">эшафота</style>, но какое же мучение в сомнении! Возвращайтесь, умоляю вас, возвращайтесь.

— Я вернусь.

— Ну хорошо! — воскликнул осужденный, и, казалось, с той минуты как он получил от меня это обещание, силы оставили его. — Хорошо, я вас жду!

И он снова тяжело упал на стул.

Я подошел к двери.

— Да, — воскликнул он, — пришлите ко мне моего отца, я не хочу оставаться один: одиночество — это начало смерти!

— Я сделаю то, что вы желаете.

— Подождите, в котором часу вы рассчитываете вернуться?

— Но я не знаю… При всем том думаю, около часа ночи…

— Послушайте, часы бьют половину десятого; невероятно, как быстро бежит время, особенно в последние два дня! Итак, через три часа, не так ли?

— Да.

— Идите, идите, мне хочется одновременно, чтобы вы остались и чтобы вы ушли. До свидания, доктор, до свидания. Пришлите моего отца, прошу вас.

Просьба была излишней: бедный старик, как только увидел меня в дверях, поднялся.

Тюремщик, выпустивший меня, ввел его, и дверь за ним закрылась.

С тяжестью на сердце я поднялся по лестнице. Никогда мне не приходилось видеть такое отвратительное зрелище; для нас, врачей, смерть привычна, она предстает перед нами во всех ее обличьях, но никогда я не видел, чтобы жизнь боролась со смертью так трусливо.

Я вышел, предупредив начальника тюрьмы, что, вероятно, вернусь ночью.

У двери меня ждал мой кабриолет, я вернулся к себе и, найдя своих друзей, весело играющих в буйот, вспомнил о словах этого несчастного: «Они разговаривают, смеются… и не думают о том, что один из подобных им мучается в тюрьме…»

Я был так бледен, что, увидев меня, мои друзья закричали от удивления и хором спросили, не случилось ли со мной несчастья.