— Вот-вот, и я слышал, — подхватил Гав-рилеску. — Я езжу этим трамваем три раза в неделю. И даю вам честное слово, не было случая, чтобы их не помянули, этих цыганок. Да видел ли их кто? Я все думаю: откуда они взялись-то?

— Это дело давнее, — сказал сосед.

— Уж двадцать один год, как они здесь, — перебил его другой пассажир. Когда я впервые приехал в Бухарест, эти цыганки уже здесь жили. Только сад тогда был много больше. Лицей еще не построили…

— Я ведь этим трамваем регулярно три раза в неделю езжу, — продолжал Гаврилеску. — К несчастью, я учитель музыки. Я говорю 'к не-счастью', потому что не создан для этого, — добавил он, силясь улыбнуться. — У меня артистическая натура.

— Так я вас знаю, — вдруг вступил в разговор старикан. — Ну конечно, вы Гаврилеску, учитель музыки. Лет пять-шесть назад вы учили играть на рояле мою внучку. А я-то думаю: откуда мне знакомо ваше лицо?..

— Да, это я и есть, — продолжал Гаврилес-ку. — Знаете, я даю уроки музыки и много езжу на трамвае. Весной, когда еще не так жарко и дует ветерок, даже приятно. Сидишь себе вот так у окошка и катишь мимо цветущих садов. Я уже говорил вам: этим трамваем я езжу трижды в неделю. Здесь только и разговоров что про цыганок. Вот я себя и спрашиваю. 'Гаври-леску, — говорю я себе, — ну предположим, это на самом деле цыганки, ну ладно, но откуда у них столько денег? Такой дом — настоящий дворец, сад со старыми орехами, да тут пахнет миллионами'.

— Позор! — снова крикнул старик и брезгливо отвернулся.

— Думал я и о другом, — продолжал Гаври-леску. — Если исходить из моего заработка — сто леев за урок, — чтобы получить миллион, надо дать десять тысяч уроков. Однако, видите ли, в действительности все обстоит гораздо сложнее. Допустим, я бы имел двадцать часов в неделю; все равно, чтобы заработать миллион, потребовалось бы пятьсот недель, то есть почти десять лет, и нужно было бы раздобыть двадцать учениц с двадцатью роялями. А летние каникулы, когда у меня остается две-три ученицы? А рождественские и пасхальные? Все эти потерянные часы потеряны и для миллиона. Так что тут надо говорить не о пятистах неделях по двадцать часов в каждой и не о двадцати ученицах с двадцатью роялями, а о много-много больших цифрах!

— Совершенно верно, — отозвался кто-то из соседей. — В наши дни уже не учатся играть на рояле.

— Ах! — вскричал вдруг Гаврилеску, ударив себя по лбу. — Чувствовал я, что чего-то не хватает. Портфель! Я забыл портфель с партитурами. Заговорился с мадам Войтинович, тетушкой Отилии, и забыл портфель… Вот незадача!.. — добавил он, вытащил платок из-за воротника и спрятал его в карман. — По этакому зною тащись, Гаврилеску… — Он с отчаянием озирался, будто ждал от кого-то помощи. Потом решительно встал и, пробормотав: 'Был рад с вами познакомиться', снял шляпу, слегка раскланялся и быстрыми шагами направился к вы-ходу.

Едва дождавшись остановки, Гаврилеску спрыгнул с подножки трамвая. Улица вновь дохнула на него зноем, запахом расплавленно го асфальта. Он с трудом перешел на другую сторону, бормоча себе под нос: 'Держись, Гав-рилеску! Уж не стал ли ты сдавать? Видно, склероз, теряешь память. Повторяю. держись! Не имеешь права! Сорок девять лет для мужчины не возраст… Но такая его охватила усталость, такое изнеможение, что он рухнул на скамейку прямо на солнце. Вытащил платок и принялся утирать лицо. 'Кажется, нечто похожее со мной уже случалось, — подумал он, пытаясь себя подбодрить.