Пятая армия взяла Казань, чехи ушли на пароходах, русские дружины рассеялись - кто куда, половина жителей в ужасе перед красным террором бежала на край света. Несколько недель по обоим берегам Волги, вздувшейся от осенних дождей, брели одичавшие беглецы с узелком и палочкой, терпели неслыханные лишения. Ушел из Казани и Валька.

Ольга Вячеславовна, наперекор здравому смыслу, осталась жива. Когда из тюремного подвала были вынесены трупы расстрелянных и рядом положены на дворе под хмуро моросящим небом, над ней присел и тихонько поворачивал ее голову кавалерист в нагольном тулупчике.

- А девчонка-то дышит, - сказал он. - Надо бы, братцы, до врача добежать...

Это был тот самый зубастый, с ястребиными глазами. Он сам перенес девушку в тюремный лазарет, побежал разыскивать в суматохе завоеванного города "непременно старорежимного профессора", ворвался на квартиру к одному профессору, сгоряча арестовал его, напугав до смерти, доставил на мотоциклетке в лазарет и сказал, указав на бесчувственную, без кровинки в лице, Ольгу Вячеславовну: "Чтоб была жива..."

Она осталась жива. После перевязки и камфары приоткрыла синеватые веки и, должно быть, узнала наклонившиеся к ней ястребиные глаза. "Поближе, - чуть слышно проговорила она, и, когда он совсем придвинулся и долго ждал, она сказала непонятно к чему: - Поцелуйте меня..." Около койки находились люди, время было военное; человек с ястребиными глазами шмыгнул, оглянулся: "Черт, вот ведь", - однако не решился, только подправил ей подушку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кавалериста звали Емельянов, товарищ Емельянов. Она спросила имя и отчество, - по имени-отчеству звали Дмитрий Васильевич. Узнав это, закрыла глаза, шевелила губами, повторяя: "Дмитрий Васильевич".

Полк его формировался в Казани, и Емельянов каждый день навещал девушку. "Должен вам сказать, - повторял он ей для бодрости, - живучи вы, Ольга Вячеславовна, как гадюка... Поправитесь - запишу вас в эскадрон, лично моим вестовым..." Каждый день говорил ей об этом, и не надоедало ни ему говорить, ни ей слушать. Он смеялся, блестя зубами, у нее нежная улыбка ложилась на слабые губы. "Волосы вам обстригем, сапожки достану легонькие, у меня припасены с убитого гимназиста; на первое время, конечно, к коню ремнем будем прикручивать, чтобы не свалились..."

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ольга Вячеславовна действительно была живуча, как гадюка. После всех происшествий от нее, казалось, остались только глаза, но горели они бессонной страстью, нетерпеливой жадностью. Прошлая жизнь осталась на дальнем берегу. Строгий, зажиточный дом отца; гимназия, сентиментальные подруги, снежок на улицах, девичьи увлечения заезжими артистами, обожание, по обычаю, учителя русского языка - тучного красавца Воронова; гимназический "кружок Герцена" и восторженные увлечения товарищами по кружку; чтение переводных романов и сладкая тоска по северным, - каких в жизни нет, - героиням Гамсуна, тревожное любопытство от романов Маргерита... Неужто все это было? Новое платье к рождественским праздникам, святочная влюбленность в студента, наряженного Мефистофелем, его рожки из черной саржи, набитые ватой... Запах цветов, замерзших на тридцатиградусном морозе... Грустная тишина, перезвон великого поста, слабеющие снега, коричневые на торговых улицах... Тревога весны, лихорадка по ночам... Дача на Верхнем Услоне, сосны, луга, сияющая Волга, уходящая в беспредельные разливы, и кучевые облака на горизонте... Все это теперь вспоминалось, может быть, только во сне, в теплоте влажной от слез больничной подушки...

В эти сны, - так ей представлялось, - разъяренной плотью ворвался Валька с пятифунтовой гирей на ремешке. Этого Вальку Брыкина выгнали за хулиганство из гимназии, он ушел добровольцем на фронт и через год опять появился в Казани, щеголяя уланской формой и солдатским Георгием.