— Почему ты помогаешь этим индейцам?

— Они — хорошие люди, — сказал я, — и тут была их страна. Никто не виноват в том, что случилось. Где бы ни открыли новую страну, туда приедут люди, которым не хватает земли, и их никак не удержишь в Европе, где много людей помирает с голоду, когда тут их ждут несчетные мили незанятой земли. С индейцами нужно было бы договориться по-честному, да так бы оно и было, если бы не толпы жадных белых и не горстка индейцев, гоняющихся за скальпами. С обеих сторон были и правые, и виноватые. Я не проливаю слезы по индейцам. Они сражались, только у них никогда не было вдоволь ружей и боеприпасов, и белые продвигались все дальше. Но когда этот старик, Пороховое Лицо, пришел ко мне, он пришел честно и честно рассказал, кто он такой и что он делал, а я ответил ему «добро пожаловать». Я думаю, из этих парней получатся хорошие ковбои, и, пока это от меня зависит, они будут здесь всегда.

Мы замолчали и поехали дальше, и довольно скоро заметили, что наши лошади поставили уши стрелкой, как будто что-то увидели или учуяли. И точно, там горел костер, вокруг него собралось с полдюжины людей, а один молодой парень держал в руках эту самую шкуру пумы и со смехом рассказывал, как сорвалось с места стадо. Остальные, наверное, поскакали следом за стадом. Я надеялся, что Ник Шэдоу и Пороховое Лицо о них позаботятся.

— Чарли, — сказал я, — стреляй в первого, кто шевельнется.

Я сказал это в полный голос, и вам, наверное, сроду видеть не приходилось, чтоб несколько человек так сразу заткнулись! После я слез с лошади, поглядел на высокого светловолосого ковбоя со шкурой в руках, и говорю:

— Ты сегодня убил хорошего человека, такого, каким тебе никогда уже не стать. Так что бросай эту шкуру и доставай свой револьвер.

— Можно, я сперва положу шкуру?

— Как хочешь, — говорю, — но ты все равно не отвертишься.

Я сам от бешенства кипел весь. Они же хотели сровнять с землей наш лагерь и убить нас всех. Чистое везение, что это у них не вышло.

— Ты — Сакетт, — сказал высокий ковбой. — Что ж, Сакетт, а я — Авель Данн, и я собираюсь сделать за Рокера часть работы.

Он выронил шкуру, рука его метнулась вниз, пальцы сомкнулись на рукоятке шестизарядника, но мой револьвер опалил его огнем два раза подряд так быстро, что выстрелы почти слились. Он согнулся пополам и опустился на землю.

— Это за Тайлера, — сказал я. — А теперь слушайте: старый Бак Данн предупреждал меня, чтоб я убирался из этих мест. Отвезите ему Авеля, завернутого в эту кошачью шкуру, и скажите Баку Данну, что он может удрать из этой страны, может остаться, мне наплевать, но только если останется, так пускай начинает ходить в воскресную школу и живет, как там учат.

— Говоришь ты как большой человек, — сказал один из них. — Подожди, пока про это услышит Рокер.

— А ты ему расскажи, — сказал я. — Скачи поскорей и расскажи ему.

— Это тебе самому лучше скакать отсюда! Стада у тебя больше нет ни черта!

— Даром глотку надрываешь, — сказал я. — Мое стадо сейчас на Манкосе, целое и невредимое, и мои парни его стерегут. Вы чуток поторопились с этой вечеринкой по случаю победы.

Я увидел возле костра несколько бутылок и расстрелял их, а когда один из этих сообразил, что у меня в револьвере кончились патроны, и потянулся к кобуре, Чарли Фарнум прострелил ему руку.

Там же, прямо у них на глазах, я выбросил стреляные гильзы, из старого револьвера «данс-и-парк» и зарядил его снова. А потом шагнул прямо к ним и разрядил их револьверы — патроны побросал в костер, а сами револьверы зашвырнул подальше в кусты.