Хорошо, если бы они решили, что, мол, ради меня не стоит надрываться. Только надежда эта была слабенькая, и я полез дальше на гору. Нудное это было занятие. Местами склон становился почти отвесным, но все же опоры для рук и ног хватало. Наконец выбрался я на какой-то уступ, а там валялся дохлый койот; ну, вы, наверное, сами знаете, что к дохлому койоту ни один апач не притронется. Схватил я его за хвост, раскрутил как следует и швырнул вниз, на свой след, прямо на тропку, по которой им за мной лезть придется.

Сомнительно, чтоб от этого было много толку, так, чуток им нервы попортит… но эта штука с койотом навела меня на хорошую мысль. Для апача совиное уханье — это знамение смерти, а я с детства так наловчился кричать по-совиному, что мне настоящие совы отвечали. В таких глубоких каньонах звуки далеко разносятся… в общем, решил я попробовать.

Они меня теперь уже не видели, но я-то их видел прекрасно; когда разнесся первый совиный крик, они приостановили лошадей, но потом поехали дальше — а тут добрались до дохлого койота и остановились снова. А я взял и спихнул вниз пару валунов, и они покатились по склону. Вряд ли я в кого из них попал, но, думаю, малость обеспокоил и заставил оглядываться по сторонам.

И тут я вдруг набрел на котловину, будто нарочно вырытую в склоне горы. Котловина эта поросла травой, как хороший луг, но в дальнем конце, где она переходила в узкую расщелину, ведущую к гребню, начинался частый осинник. Вот тогда я понял, что нашел то, что искал.

Дальше я идти не собирался.

Заполз я в этот осинник, в самую гущу, где деревья росли чуть не вплотную, замел свой след, как сумел, и залег. Подошвы у меня огнем горели, ноги ныли все время, пока я на гору лез. А мускулы от колен и ниже болели как сто чертей, — все оттого, что я старался ступни сберечь. В общем, растянулся я в зарослях и ждал, что дальше будет.

Они, конечно, могут меня здесь найти, дело такое, но порыскать им придется.

Пальцы стискивали дубинку, а я все ждал и слушал, ловя малейший шум. Осины шептались наверху, где-то в листве возилась птица — или зверушка какая-то, но апачи не появлялись. Кончилось тем, что я просто заснул. Не знаю уж, как случилось… Заснул — и все.

Через несколько часов меня разбудил холод. Вокруг было тихо. Я еще полежал немного, потом медленно сел. От этого движения у меня невольно вырвался стон, но я его проглотил раньше, чем он стал слишком громким. Ничего не было видно, ничего не было слышно, и я, естественно, улегся снова, зарылся поглубже в палые листья и опять заснул.

Когда проснулся в следующий раз, было уже утро. И я окоченел от холода. Выполз из осинника, огляделся, но не увидел и следа апачей.

Подобрал я свой сверток, проковылял через осинник и начал спускаться во внутренний каньон. Через час остановился в лощинке, среди редких деревьев и валунов, развел маленький костерок из сухого хвороста, горящего без дыма, и зажарил кусок лосятины. Среди деревьев послышался слабый шорох, я бросил пару костей возле погасшего костра и побрел дальше вниз.

Попозже, среди дня, я снова промыл ступни отваром змеиной травы. Не знаю, лечил ли он на самом деле, но ногам было приятно и болело меньше.

Отдохнул я с часок, а после двинулся вниз по ручью. Через какое-то время нашел пчелиную траву — еще ее иногда называют вонючей травой. Навахи используют ее для добывания огня трением, потому что хрупкий стебель, когда его вращают между ладонями, вспыхивает минуты через две, а то и быстрее, особенно если добавлять мелкий песок, чтобы трение было сильнее.

Я все время следил за склоном, по которому спускался, но не видел никаких следов апачей. Может, их отпугнуло совиное уханье — знак смерти, а может, совиное уханье вместе с дохлым койотом, а может, сознание того, что они слишком далеко забрались на земли ютов… Во всяком случае, от них ни следа не осталось.