|
Я подавил в себе желание сказать «ик», а вместо этого сообщил, что я — торговец зубной пастой, ибо это и было мне велено сообщить. В ответ донеслось, что я могу нанести ему визит, когда мне будет угодно: вообще-то он предлагает мне явиться как можно скорее. Да-да, как можно скорее, по-жаруйста. Я раздумчиво повесил трубку. Римско-католический воротничок безжалостно терзал мою шею, и я припомнил, что нечасто мне доводилось видеть торговцев зубной пастой в сутанах, поэтому я переоблачился в неприметный легкий костюм цвета горелого мандарина, который тот малый на рюде Риволи сварганил мне, когда на 300 фунтов еще можно было купить повседневный костюм.
— Не могу туда отвезти, приятерь. — О? И почему ж нет, будьте любезны? — Могу отвезти до Ранкастер-бирдинз, Натан-род, а в номер 18 — не могу. — Но почему? — На сей раз в голосе моем звучал тремор. — Номер 18 — это третий этаж. Такси не помещается в рифт. — Ха ха, — натужно выдавил я. — Однако я замечаю, что счетчик у вас работает. Прошу смеяться в свое личное время либо умело везя меня к Ланкастер-билдингз, Натан-роуд. — Вы порицейски? — Разумеется, нет. Я, если угодно, торговец зубной пастой. Он с уважением покачал головой, словно я изрек что-то внушительное или, быть может, смешное. К Ланкастер-билдингз он доставил меня искусным и благословенно безмолвным манером. По прибытии я недодал ему чаевых ровно на 2<sup>1</sup>/<sub>2</sub> % — недостаточно, чтобы закатить мне сцену, но вполне довольно, чтобы дать понять: таксистам не полагается шутить с сахибами. Номер 18 действительно располагался на третьем этаже Ланкастер-билдингз, и дверь в приемную доктора Ница была ясно помечена инструкцией: «ЗВОНИТЬ И ВХОДИТЬ». Я позвонил, однако войти не сумел — дверь была заперта. Расслышав изнутри какие-то шумы, я раздраженно постучал в морозное стекло — затем громче, после чего — еще громче, по ходу выкрикивая такие слова, как, например, «Хой!». Неожиданно дверь распахнулась, изнутри высунулась огромная смуглоокрашенная рука, схватила меня за фасад парижского легкого костюма и втащила в приемную, где и разместила на неудобном кресле. Хозяин смуглоокрашенной руки другой рукой, столь же смугло окрашенной, держался за огромный автоматический пистолет Стечкина топорной работы и наставительно им помахивал. Я проникся его желаниями мгновенно — «стечкин» ни при каких условиях не может служить дамским орудием самообороны, — а потому устроился в своем уютном креслице тихонько, как любая уважающая себя мышка. В стоматологическом же кресле сидел пациент; им занималась пара дантистов. Вначале мне показалось необычным, что на врачах — темно-синие макинтоши, как и на малом со «стечкиным» в руке, а на их пациенте — дантовский белый халат. (Простите — дантистский белый халат.) Я начал подозревать, что пациент на самом деле — не кто иной, как д-р Ниц, а дантисты в своей дантйи не очень квалифицированны, поскольку применяли к нему бормашину, хотя он наотрез отказывался раскрывать перед ними рот. Когда же д-р Ниц — ибо им пациент, надо полагать, и был — лишился чувств в третий или четвертый раз подряд, противникам привести его в себя не удалось. Сквозь стиснутые зубы он не издал ни единого слова, хотя немного повизгивал время от времени носом. Помню, как поймал себя на мысли, что мистеру Хо такие трюки удались бы куда лучше — уж пачкотни, по крайней мере, было бы меньше. Парни в синих макинтошах какое-то время покрякали между собой, затем обернулись ко мне. — Ты кто? — спросил один. Я жалобным манером хлопнул ладонью себе по нижней челюсти и недурно изобразил муки страдальца от зубной боли. |
