— Блюхер, — сказал я, отталкивая прочь еле тепленькую и едва тронутую тарелку. — Блюхер, мне кажется, что на свете существует крайне мало — если вообще таковые существуют — ребят, заинтересованных в том, чтобы оставить меня в живых. А я желаю остаться в живых — по причинам, коими в данный момент отягощать вас не стану. Ваши соображения будут приняты весьма благосклонно.

Он повернул ко мне лицо, жеванул в последний раз то, что пребывало у него во рту, и сурово меня оглядел. По его подбородку стекал ручеек жирной подливы.

— По вашему подбородку стекает ручеек жирной подливы, — пробормотал я. Он стер.

— Будьте добры, еще раз? — спросил он.

— Я сказал, — сказал я, — что было бы мило остаться в живых, и не могли бы вы поделиться со мной парой-другой соображений.

На сей раз он глянул на меня тупо и даже почти дружелюбно. Повернулся к повару-подавальщику — или помощнику отравителя — и заказал еще кофе и зубочистку. После чего снова повернулся ко мне. Теперь лицо его сделалось милостивым — ни за что бы не помыслил, что ему подвластно столько выражений за столь короткое время.

— Знаете, мистер Маккабрей, вы мне нравитесь — в самом деле нравитесь. В этой стране нам бы не помешало несколько сот таких парней, как вы. — С этими словами он подался вперед и по-братски помял мне плечо. Рука у него была крупная и твердая, но я не поморщился и в голос не вскричал.

— А насчет остаться в живых?… — уточнил я. Лицо его вновь посуровело, и он медленно и сострадательно покачал головой.

— Не выйдет, — сказал он.

19

Маккабрей ловит себя на обладании неким произведением искусства, без которого вполне мог обойтись, и узнает кое-что о полицейских вдовах и рыбных котлетах

Дщерь Запада гигантская -

Из-за морей тебя тостуем.

«Наполним чаши кругом»

— Пока я не выйду на связь с ревизором моего Агентства, — сказал он, — у меня не будет и приказов, э-э, вводить против вас в действие терминацию. Как я уже сказал, вы мне даже нравитесь. Еще я бы сказал, что у вас есть восемьдесят-девяносто минут, пока таковой приказ не поступит ко мне. До этого времени можете смело полагать, что любой стреляющий в вас — на стороне мандаринов бамбуковых побегов и ласточкиных гнезд.

— До свидания, — сказал я, вставая.

— Удачи, — ответил он.

Снаружи, оказавшись на тротуаре, я странным образом ощутил себя голым; никогда прежде не была так сильна во мне тяга к синим очкам, накладному носу и густой рыжей бороде, — но уже слишком поздно сожалеть о столь элементарных мерах предосторожности. Любезный таксомотор домчал меня до аэропорта чуть меньше чем за сто лет. К тому времени, как я забрал свой чемодан и забронировал место до Лондона, волосы мои, я уверен, заметно поседели у корней.

На первый взгляд ни единого китайского лица на борту не наблюдалось. И лишь перед самым взлетом в салон вошли мистер Ли и его юный соотечественник. Ни тот ни другой на меня даже не взглянули. Если уж на то пошло, я после первого и единственного раза отвечал им тем же — пялился ровно вперед, как автомобилист, остановленный за превышение скорости, который не желает, чтобы инспектор унюхал, чем пахнет у него изо рта.

Я угощал себя всевозможными объяснениями. Они ведь не могли знать, что я лечу этим конкретным рейсом, правда? Или нет? Или быть может, Иоанна попросила их быть мне телохранителем — как вам такое? Может, мистер Ли этим рейсом летает каждый день — или же спешит в Сохо праздновать китайский Новый год и сумки его набиты плюшками для внучат.