…Утром страхи уходят сами собой — такое оно, это утро, ясное, и сразу становится понятно, что жара ушла и в этом году уже больше не вернется, и что сухие грозы больше не будут пылать над горным хребтом. И Ганка даже улыбнулась сама себе: глупый эльфенок, он все выдумал из мести, чтобы напугать ее, чтобы она бегала за ним и просила, чтобы он посмотрел в этом своем волшебном сне наяву — нету ли опасности? А она и поверила — как дура. В рассеянности она бросает взгляд на плетень и останавливается с открытым ртом.

Потом осторожно снимает с жердины рыжий волос — вдвое длиннее ее, Ганкиной, ладони.

* * *

— Матуся!

Мать смотрит подозрительно — Ганка в последнее время чудит. Это томится и зовет ее созревшая плоть, думает мать, вон как вытянулась девка, и, пожалуй что, красавицей стала. Надо бы ждать сватов, но у Ганки теперь дурная слава, как знать, придут ли сваты? Придется на сторону отдавать. Чужакам отдавать придется, а наша кровь с чужой плохо смешивается… И ведь вроде никому не говорила Ганка про эльфенка, а все откуда-то знают. Не иначе отец Маркиан разнес повсюду. Лихорадка побери эти создания леса, они умеют задурить девке голову, умеют заворожить, даже и святой хрест не помогает. Встретишь такого вот — белого, золотого, улыбнется он — и пропала девка. Хорошо их в последнее время меньше стало. Может, и совсем не останется.

— Что это у тебя, доча?

Ганка разжимает кулак.

— Матуся, — говорит она быстро-быстро, — он показал мне дерево, оно все сверху ободрано было, вот те хрест, матуся, и волос длинный, и он тоже мне его показал, а потом спрятал, я говорю — дай сюда, а он не дает, и я спросила Романа, а может тролль с гор спуститься, а Роман сказал, нет никаких троллей, это все выдумки, а я говорю, раз эльфы есть, то как и троллям не быть, и они все людоеды, а Роман сказал, отстань, коза, а ночью кто-то ходил вокруг дома, ходил-ходил, а я утром встала и вот оно что… на плетне висело. Он, что же, получается, вокруг нашей хаты ходил? Что же это делается, матуся?

Мать молчит, и только бледнеет, так быстро, что глаза кажутся совсем черными — и очень большими.

— Ты-то мне веришь? — с тоской спрашивает Ганка.

— Верю, — сухо говорит мать.

— И вовсе я тогда ничего не накликала. Само так получилось.

— Знаю, — эхом откликается мать, — само так получилось.

Мысли ее заняты чем-то другим. Потом она решительно говорит:

— Иди в хату. И дверь заложи. И носа на двор не кажи, поняла?

— Поняла, матуся. А что…

Та коротко махнула рукой, показывая Ганке, чтоб та заткнулась.

— И Василя никуда не пускай. И меньших. Даже на двор не пускай. Ясно?

— Ясно… А что…

Мать, отстранив ее, сняла с гвоздя кунтуш, торопливо натянула его и накинула на голову платок.

— Ты куда, матуся?

— До отца Маркиана, — мать вздохнула, — куда ж еще?

— Так что, выходит, есть тролли?

— Есть, есть, — мать протиснулась мимо Ганки, кисть платка мазнула Ганку по лицу, — как не быть.

И, уже у двери, так что Ганка едва разобрала:

— Обещал вернуться, вот и вернулся… ох, ты, боже ж ты мой…

Ганка отбежала к окошку: мать торопливо бежала в сторону крытой гонтом церкви, углы платка и черные косы, казалось, летят за спиной сами по себе.