Эрзац-дребедень, высказался бы Калаж.

Внезапно захотелось представить себе, что он все еще сидит здесь и, как всегда, рад меня видеть, все сворачивает самокрутки, все клеймит мир за то, что это грязная вонючая мерзкая мелкая выгребная яма. Он уже почти дочитал вчерашнюю газету, они с алжирцем уже успели немного поскандалить – слегка, для разминки. А я вроде как шел в библиотеку или на встречу со студентами, времени едва хватит на cinquante-quatre. Теперь cinquante-quatre наверняка стоит в шесть раз дороже, а может, и того больше. Я вообразил себе столик в углу, где любил сидеть и где однажды дал себе слово дочитать мемуары кардинала де Реца – и не дочитал по сей день.

Славные были времена. Но переживать то же самое еще раз мне бы не хотелось. Не хотелось и заходить в зал кафе «Алжир». Хотелось вообразить себе, что его портрет теперь висит в раме рядом с изображением пустынного пляжа в Типазе. Я представил себе, как он возмущенно фыркает по поводу обоих, произносит в рифму: Kalaj à la plage – Калаж, рядом пляж. Во идиоты-то, сказал бы он. А потом собрал бы свои вещички, вечно разбросанные по столу, и повез бы меня на занятия. «Двинули!» Сколько у тебя времени? Пятнадцать минут, ответил бы я. Вот и отлично, немного прокатимся, поговорим, нужен мне твой совет по одному поводу.

Тут мне захотелось, чтобы его старый таксомотор внезапно появился на Брэттл-стрит. Мы с сыном остановили бы его, сказали бы новому таксисту, что нам нужно обратно в приемную комиссию и нельзя ли попроворнее.

– И по Мемориал-драйв, пожалуйста, – уточнил бы я.

– Чушь несете, – запротестовал бы таксист, – мы всего-то в трех кварталах.

– Да, знаю.

В этот момент мы с сыном бы уже, наверное, прыскали в кулак. И я бы радовался мысли, что мы вернемся с этаким опозданием в почти опустевшую приемную комиссию, я подмигивал бы сыну, а потом сказал бы ее сотруднику:

– Сожалею, я просто от всей души сожалею, пропустили мы судно в Византию, да?

Едва сев в машину, я сразу вспомнил бы, какая страшная жара стояла в то лето. Я вернулся бы мыслями к книгам, которые читал изо дня в день, попивая «Том Коллинз» на крыше на Конкорд-авеню, к тем летним дням, которые так пропитались жарой и запахом лосьона для загара, что можно было вообразить себе: ты на средиземноморском пляже, неподалеку от Сиди-бу-Саида к югу от Пантеллерии, где я так и не побывал, да и вовсе выбросил его из мыслей после отъезда Калажа из Кембриджа. Я вернулся бы к французским песням, которые мы пели в машине по пути к Уолден-Понд, к французской песне александрийского еврея про двух друзей, которые вновь сошлись после многих несостоявшихся встреч, к тому, как Калаж, неизменно такой разговорчивый, сидел и слушал меня, когда приехал забрать однажды ночью, потому что мне необходимо было сбежать, – он еще сказал что я белый как аспирин. Я никогда не забуду, как его таксомотор – этакое судно-шпион, что входит во вражеские воды, чтобы помочь пленнику совершить побег, – медленно, бесшумно, вкрадчиво выскользнул на Флэг-стрит, а потом – двигатель не заглушен – Калаж дважды включил и выключил фары, как оно бывает в фильмах про шпионов. Я спросил бы у таксиста, где и как он купил эту машину, у кого, когда, почему. Я бы так вот отвлекал его своими вопросами, а сына своего я попросил бы – мы же оба сидим сзади – поискать, нет ли где масонских стикеров. В тот день после посещения масонской ложи Калаж разжился таким количеством стикеров, что не знал, что делать с двумя последними, и прилепил их на совсем уж неожиданное место: на подлокотники под пепельницами – на случай, если вы курильщик, но очень туго соображаете.