|
Как пылкий юноша, с пренебрежением отталкивающий книги, так как в себе самом он носит все богатство и красоту жизни, я уже не читаю, а пишу, творю, мечтаю»… Э, нехорошо, стихами выходит. (Поправляет.) «Я уже не читаю, а пишу, творю и отдаюсь мечтам. И как это ни удивительно (как бы засмеялись мои сибирские сослуживцы!), у меня открылось что-то вроде литературного таланта; правда, пока я ограничиваюсь только этим дневником, но впереди задумано кое-что и посерьезнее». Да, посерьезнее! (Снимает пенсне и смотрит мечтательно. И читает дальше другим, сдержанным голосом, намекающим на тайну:) «С того памятного дня (мешала выходить простуда, я выбежал тогда без калош) я больше не видел Де Ша. Пробовал писать ей и, признаться, уже написал письмо, но не решаюсь отослать: какая-то наивная, почти мальчишеская робость связывает волю. Любит ли она Те? Тогда, на мой по этому поводу вопрос, она решительно ответила — нет. Но не был ли такой ответ результатом некоторого раздражения, вызванного действительно недостойным поведением Те? Во всяком случае, с ее умом она не может не видеть»… (Снимает пенсне) Боже мой, как страшно! Подумать только, и то страшно!
Ежится, как от холода, улыбается, качает головой. Прячет дневник и внимательно разглядывает себя в зеркало, охорашивается. С шумом распахивается дверь, — Старый Студент едва успевает положить зеркальце, — и входят студенты: Онуфрий, Блохин и Козлов. Запушены снегом, пальто нараспашку, фуражки сдвинулись на затылок — от них веет свежестью морозного вечера, простором, беспричинным весельем. Сразу становится шумно и тесно. Не раздеваясь, с нарочитой серьезностью, студенты выстраиваются в ряд. Онуфрий. Cobra capella, стой! Сережа, не урони престижа cobrы capellы. (Запевает.) Аристотель мудрый… Поют все трое очень серьезно: Старый студент очень доволен, радостно суетится, но в то же время боязливо держится подальше от дышащих холодом студентов. Ст. студент. Здорово, ребята! Так, так! Но почему же бон-мо? Да раздевайтесь же, раздевайтесь. Онуфрий. Чай есть? Лимон есть? Ст. студент. Сейчас все будет. Раздевайтесь же, смотрите, сколько снегу нанесли! Козлов. Ты что это, старик, нездоров? Горло болит? Ст. студент. Так, маленькая инфлуэнца. 37 и четыре. Козлов. Дай-ка пульс! Глубокомысленно считает, шевеля губами. Старый Студент отодвигается от него насколько возможно, стараясь не дышать холодом. Онуфрий и Блохин раздеваются в прихожей и чему-то смеются. Козлов. Пульс хороший! Сердце у тебя в порядке? Ст. студент. Сердце у меня здоровое. Козлов. Тогда возьми ты салицилу гран пятьдесят… Ст. студент. Да разденься же ты, Бога ради! От тебя от одного простудиться можно. Доктор! Онуфрий и Блохин вдвоем торжественно несут большого вареного рака и кладут на стол. Онуфрий. Рак! От чистого сердца. Блохин. Рак! От полноты души. Ст. студент (смеется). Ах вы, безобразники! Рака принесли! Ну, а я за пивом пошлю. Выпьем пивка, Онуша? Ах, как же я вам рад, товарищи! Сижу один и только что подумал: хоть бы на огонек кто зашел, а тут и вы! Онуфрий. Нет, пива не надо. Мы у Немца пили. Мы хотим чаю с лимоном, ибо, пия пиво, боимся впасть в монотонность. Пусть будет лимонно, но не монотонно — хороши стихи, Козлик? Козлов. Вылитый Бальмонт. Чаю, чаю давай. За лимончиком пошли. Онуфрий. Ну пусть бальмонтонно, но только не монотонно. Так действительно лучше. Блохин. А я бы… пива выпил. Онуфрий. Ну, ну! Чего захотел, пива! От пива, Сережа, водянка бывает. Чаю давай, старик! Ст. студент. Сейчас, сейчас! Рака принесли… ах, комики! Идет в переднюю, открывает дверь и зовет: «Капитон, Капитон!» Заказывает чай. Студенты осматриваются. Козлов. Хорошо у старика, тихо. |
