|
Зозуля, кроме гончарни, имел около пятидесяти десятин земли и столько же леса. С утра до вечера мотался он от горна к пьятру , где сохли готовые горшки; от пьятра к сараю — там два здоровенных парня колотили довбешками глину, а оттуда уже бежал в поле или на сенокос. Ему всё время казалось, что работники его гуляют, что работают не так, как следует. Сердитая брань не сходила с Зозулиных уст. Семен надолго запомнил, как когда-то весной, когда возили навоз, небольшая, заморенная голодом лошаденка никак не могла втащить на гору перегруженный воз. Тогда взбешенный Зозуля бросился на коня и стал кусать его за холку. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы Семен не схватил хозяина за руки и не оттащил в сторону. Полтора года тому назад от Зозули убежал младший сын Мусий. Сначала гончар грозился, что больше и на порог его не пустит, но когда Мусий поступил в надворные казаки местного пана — смирился и даже рад был: пан всегда мог пригодиться ему, Охриму Зозуле, да ещё такой пан, как Лымаренко; к тому же Мусий стал иногда приносить домой деньги. Где он их брал, отец не спрашивал; да это в конце концов его, Мусия, дело, где он их достает.
— Потоньше стружку бери, — почесывая другим концом щеточки в бороде, говорил Зозуя. — Голодранцы чертовы, будьте вы прокляты! — рычал он на работников, которые мяли глину. — Вон какие камни пооставляли, чуть ли не с индюшачье яйцо. Что? Говори громче, — повернул он голову к хате. На пороге, вытирая фартуком руки, стояла Зозулиха. — На завтрак что готовить, спрашиваю? — кричала она. — Похлебку, татарскую похлебку. Гренок насуши. Семен не мог удержаться, чтобы не усмехнуться про себя. «Татарскую похлебку» — значит, похлебку без сала, чуть забеленную молоком. А в кладовой, оттягивая балку, висят мешки с прошлогодним и даже позапрошлогодним салом, желтым, как захватанный свечной воск. И провисят эти мешки там, пока черви в них не заведутся. — Тр-р, вишь, разыгрались, удержу на вас нет, — вдруг послышалось у ворот. Оба, и Семен и Зозуля, посмотрели на улицу; откуда, постукивая кнутовищем по голенищу, к ним направлялся плотный, подпоясанный ремнем приходский звонарь. — Бог в помочь, — коснулся он рукой шапки. — Вот так кашники , в таких только манну небесную варить. Семен, — взглянув на Зозулю, сказал он, — сейчас со мною поедешь. Надо на церковь потрудиться, крест поможешь поставить. — А печь на кого оставить? — задрал кверху бороду гончар. — Это, Охрим, господне дело; возле печи сам побудешь. Под церковью уже люди ждут, а нам ещё на фольварк нужно съездить, лестницу длинную взять. Мне-то что, а батюшка сказал, чтобы Семен непременно был. Зозуля больше не перечил. Он тихонько пробубнил что-то себе под нос, ещё быстрее замахал щеточкой. Звонарь и Неживой вышли на улицу, где стоял запряженный парой лошадей возок. Звонарь сел на передке на мешок с сеном, а Семен, поджав длинные ноги в новых березовых постолах, примостился на задней перекладине. Кони шустро бежали вдоль речки по ухабистой дороге. Возок немилосердно трясло, подбрасывало на буграх, и Семену казалось, что у него вот-вот что-нибудь оборвется внутри. — Не гони так коней, слышишь? Печенки отобьешь, — попросил он. — Не слышу, что ты говоришь? — наклонился с передка звонарь. — Коней не гони, внутренности вытрясешь! — крикнул Неживой. Звонарь попридержал коней, намотал вожжи на кнутовище, подсунул под себя, а сам повернулся вместе с мешком. — Крест привезли, из самой Могилевки видно будет. — Где купили? — Не покупали. Старый пан подарил. Ты сажу вытри, — показал звонарь пальцем Семену на щеку. Семен послюнил рукав. — Перед смертью хочет царствие небесное заслужить, — он потер щеку пальцем, — поговаривают, будто совсем помешался. |
