— Это допрос? Хочу знать, кто я, узник…

— Гость, долгожданный и дорогой! — захохотал официал. — Вы идите, — кивнул он головой тем двум, что сидели рядом с ним. Когда они оставили комнату, Мокрицкий вышел из-за стола и остановился перед Мелхиседеком.

— Пускай тебе будет известно, что я всё знаю. А чего ещё не знаю, то могу домыслить. Был ты у царицы, на Сечи был. Ведаю, ездил в Варшаву бить челом на униатов. А теперь скажи мне, помогло это тебе хоть сколько-нибудь?

Мелхиседек не отвечал.

— Молчишь? Я за тебя скажу. Ни черта не помогло. Нам начхать на короля и на большой сейм. Думаешь, король и сейм могут нам что-то сделать? Чей же это король, кто его выбирал? Чьи права должен он уважать? И сейм тоже. Все эти сеймы и указы преходящи, а право вечно. Против этого права король не пойдет. Если хочешь знать, не пойдет и царица, она ещё сама поможет защищать его. Или, может, король и императрица за хлопом руку потянут? Хлоп был и будет хлопом, и держать его нужно в покорности. А шляхтич тоже был и будет шляхтичем, хоть назовись он паном, хоть князем, хоть графом. Вера шляхетская тоже одна должна быть.

«Верно сказал про хлопов официал, — подумал Мелхиседек. — А про веру как загнул!» И вслух промолвил:

— Так пусть будет такой верой христианская.

— Одна есть правильная вера — католическая, — возразил ему Мокрицкий. — Она существует испокон веков. Она и есть самая разумная. Но не будем сейчас спорить об этом. Я хочу, чтобы ты уразумел тщетность своей борьбы. Не нам с тобой ссоры заводить. Другие дела есть. Хлопы стали своевольными, а вы их своими словами на ещё большее своевольство толкаете.

— Верно, посполитые весьма несмирными стали.

— Вот видишь, як бога кохам, правду молвлю. Кто же их может смирению научить? Только мы. Слушай, игумен, я не желаю тебе зла. — Мокрицкий пристально поглядел Мелхиседеку в глаза и выпалил: — Переходи в унию. Ты должен почитать за великую честь, что тебе молвилось в святом Риме и решено не карать тебя, а обратить в лоно католической церкви.

Мелхиседек силился понять, для чего ведет весь этот разговор Мокрицкий. Если он знает о его поездке в Петербург и на Сечь, то уж он, конечно, не поверит всем его словам об отречении от христианства. Никогда униаты не простят ему того, что он уже сделал. А веру свою он не продаст, крест у него на шее — это часть его самого, его плоти, его духа.

— Никогда и ничто не толкнет меня на предательство, никто не собьет с пути истинного. Готов принять кару во имя господа Иисуса Христа.

— Можешь молиться хоть черту, — Мокрицкий подошел к шкафу, налил из графина бокал и выпил. — Мне только нужны грамоты королевские, вот и всё.

— Не имею их, можете обыскать.

Мокрицкий криво усмехнулся, налил снова.

— Были бы они с тобой, был бы я дурнем, чтобы просил. Скажи, куда девал их? Отдашь — можешь сидеть спокойно, никто тебя не тронет. Разойдемся по-честному.

— Значит, всё же боитесь их? — улыбнулся игумен. — Это я и раньше знал. Неприятно будет, когда на сейм привезем грамоты

— Кто боится, мы? Сто ведьм тебе в глотку! Ничто не поможет вам. Даже гайдамаки, которые по лесам за монастырем прячутся.

Они стояли друг против друга, как на поединке. Смотрели друг другу в глаза так долго, что у Мокрицкого от напряжения стала дергаться щека. Он повернулся и пошел к шкафу, бросив через плечо:

— Эй, там!

В светлицу вскочили два жолнера.

— Возьмите его, — кивнул головой на Мелхиседека, — в свинарник бросьте. — Но когда игумен был уже за дверью, позвал жолнера и крикнул: — В замок отведите, в холодную!

Ночью Мелхиседек имел еще одну беседу с Мокрицким, тот приходил в подвал пьяный.