Лишь только он показался, как туча русских пуль направилась в его сторону. Но белого всадника не пугают русские пули. Он точно заговорен, этот белый всадник, и не судьба ему, верному слуге Аллаха, погибнуть теперь. Он необходим здесь, на земле, в священные дни газавата. Бесстрашно появляется он всюду, где кипит битва, и громким голосом ободряет своих воинов, суля райское блаженство убитым.

Этот белый всадник не кто иной, как вождь правоверных, сам имам — Амируль-Муминина-Шамиль.

Глава 10

Юный защитник. Женщина-джигит

Грозно разносятся по аулу слова великого гимна газавата… Смело идут умирать под звуки его все новые новые ряды мюридов… Шамиль уже выпустил под стены Ахульго своих лучших воинов, красу и цвет своего рыцарства. Кибит-Магома Тилетльский, Ахверды-Магома Хунзахский, успевший прорваться со своими скопищами в осажденный замок, дерутся как львы, наравне с простыми воинами, у последних завалов Ахульго. Но им уже не удержать орлиного полета русских удальцов; они взвились на высоты и теперь, того и гляди, прорвутся грозным потоком на улицы аула. Шамилевские наибы: Магомет Худанат-оглы и Гамат-бек-Магомет Гоцатльские, Юнус Черкеевский и Зирар-Али Шагадийский ведут в битву мюридов, спеша выстроить преграду из живой их стены, чтобы закрыть вход в аул…

Грозно распевают они священный гимн газавата.

Этот гимн похоронными звуками отдается на женской половине дворца имама.

Там все полно смятения и паники. Женщины мечутся с рыданием, посылая тысячи проклятий на головы гяуров. Старуха Баху-Меседу, совершенно обезумев, как белка в колесе, носится из угла в угол, спешно увязывая в громадные бурдюки все, что есть ценное во дворце Шамиля.

Кази-Магома воет как затравленный волчонок, уткнувшись носом в угол и зажимая себе уши, чтобы не слышать шума битвы.

Бледная и трепещущая Патимат сидит на циновке, — вся олицетворение отчаяния и горя.

У ног ее поместился Джемалэддин и, не отрываясь, смотрит на дверь. Он готов каждую минуту кинуться к порогу, чтобы защищать женщин.

Бедный ребенок понимает, что не его слабыми ручонками разить храбрых гяуров, но он готов умереть с кинжалом в руке, защищая мать.

Одна Фатима спокойна. На руках у нее Гюльма, ее годовалая дочь. Она машинально качает дитя, в то время как напряженное ухо прислушивается к тому, что делается снаружи.

А там, за порогом сераля, — ад. Рев битвы не умолкает ни на минуту. Вот слышнее и слышнее звучит гимн газавата. Явственнее долетают дикие крики, лязг оружия и какой-то странный топот бесчисленных пар ног.

И вдруг крики «Алла! Алла!» слились с незнакомыми, дикими криками на непонятном ей, Фатиме, языке.

— Астафюр-Алла! Русские в ауле! Мы погибли! — слышится ей исполненный ужаса голос ее невестки.

Что-то непонятное творится на улице. Стоны и крики слышатся близко, совсем уже близко от сераля… Дикие вопли одних и бешеные возгласы других смутным гулом повисли над аулом… Сомнений нет — гяуры ворвались в него.

Джемалэддин быстро вскакивает со своего места и в два прыжка достигает двери.

— Не бойся, мать, я защищу тебя! — кричит он напряженно-звонким детским голосом и, быстро выхватив из-за пояса кинжал, взмахивает им… — О, пусть только осмелятся гяуры переступить порог!

Глаза его горят как звезды на восточном небе. Отвагой и беззаветным мужеством дышит прекрасное лицо. Он словно вырос в одну минуту… Возмужал точно… О, он готов умереть сейчас за свою единственную! Пусть не боится она; его шашка пронзит первого гяура, который осмелится войти в сераль!

А крики и стоны все слышнее и слышнее.

Патимат быстро сорвала кинжалы, висевшие на стенках, и раздала их женщинам… О, лучше, во сто раз лучше умереть смертью самоубийцы, нежели попасть в руки гяуров, их врагов!.