— Ешь, мамзель пучеглазенькая! Ешь! — проговорил он, поглаживая ее своей закорузлой рукой по головке. — Ишь ты сердешная, и то, исхудала как! Кожа да кости, индо жалко тебя, дарма что ты бусурманка… Все же дите малое!.. И где это Мишенька достал такое-то…

При знакомом имени Тэкла разом оживилась. Одичалая, затравленная в плену девочка, как дикий зверек глядевшая на окружающих, вдруг встрепенулась:

— Миша! Миша! Где Миша? — повторяла она, странно произнося незнакомое имя.

— Батюшки! Отцы родные! Святители-угодники! По-русски она говорит, — весь так и затрясся старый Потапыч, — стало быть, не бусурманка ты? Не бусурманка, не? А я-то, старый дурень, и не различил сослепу. Ах ты девонька ты моя болезная! Как же ты оттоле-то пришла! И то впрямь крещеная! И крестик на шейке… Ах ты ягодка горемычная! Своя! Так и есть своя! Христианская душа! Так и есть!

И старик крепко обнял девочку, в то время как слезы умиленья целым потоком хлынули по его щекам.

Нервы Потапыча, крепкие солдатские нервы, не вытерпели в конце концов…

Час тому назад солдаты гарнизона принесли в крепость его раненого любимца вместе с этой белокурой девчуркой. Старик, отчаявшийся было увидеть когда-либо своего ненаглядного Мишеньку, просто обезумел от восторга. К тому же рана Миши, хотя и серьезная, не была опасна… Второпях нанесенный Гассаном удар не был смертелен. Доктор уже перевязал рану, дал успокоительного питья больному, и обморок Миши перешел в крепкий живительный сон.

За своего любимца-воспитанника дядька был теперь спокоен.

И его доброе любвеобильное сердце стремилось как-нибудь облегчить участь «пучеглазенькой» девочки.

Он не задавал даже вопроса, как попала эта «пучеглазенькая» к его Мишеньке, но раз их нашли вместе, без признака чувств лежащих на поляне в виду крепости, значит, Мишенька привел ее с собой и она имела право на гостеприимство и ласку его — Потапыча, будь она даже гололобая бусурманка.

И вдруг оказывается, что она вовсе не гололобая, вовсе не бусурманка!

Золотой крестик на груди малютки без слов говорит за нее… И по-русски она умеет говорить не хуже его, Потапыча, и за его любимца тревожится как видно…

Старик окончательно растаял.

— Ах ты сердешная, — умилялся он, — жив, жив наш Миша, живехонек. Оградил его Господь. Слава Тебе, Господи!

— Жив! Жив! О, будь счастлив за эти речи, добрый господин! — горячо вырвалось из груди Тэклы, и глаза ее благодарно и мягко блеснули старику.

— Вот тебе на… в господа попал, — недоумевающе протянул Потапыч, — не, моя лапушка, не господин я и звание у меня денщицкое. Только и всего. А вот вы из каких будете? — неожиданно перешел он на «вы», желая не отставать от «пучеглазенькой» в искусстве вежливого обращения.

Тэкла недоумевающе подняла на него глаза…

— Ну да, из каких?.. Значит, как звать-величать тебя по батюшке надоть? — пояснил старик, как мог.

— Тэклой зовут меня, — отвечала девочка.

— Тэклой? — переспросил тот. — Как же это будет у нас теперича? Сама вот христианка, а имя, слышь, бусурманское… И где такое имя нашлось? Как же так? Не годится Тэкла! Тэ-к-ла-а! — протянул он еще раз, недоумевающе покачивая головой, и вдруг, ударив себя по лбу, радостно вскричал: — Может, Феклой звать-то тебя. А тебе с перепугу не выговорить, стало быть, бедняжке. И то верно… И имя стоящее, и в святцах значится… У меня тетка троюродная Фекла была — женщина была хорошая… Фекла! Как это я не догадался раньше.