— Э! Вот как — все в сборе, оказывается. В кои-то веки повидаешься наконец со своей семьей. Одним семья дышать не дает, а тут рад до смерти, если свою собственную дочку повстречаешь.
— Я пойду, — поднялась было Женя.
— Как это? — Мать решительно преградила ей дорогу. — Как это — пойду?
— Мне же в магазин нужно сбегать… Тетя Наташа…
— Опять — тетя Наташа. Ты, Наталья, кажется, ни о чем не думаешь и ничего не соображаешь.
— Да где уж мне! — Тетя Наташа махнула рукой. — Кабы соображала, давно бы меня здесь не было… Кваску принести? — обратилась она к Савелию Петровичу.
— Кваску, кваску, Наталья Дмитриевна, — Савелий Петрович, все еще потирая руки, ходил по террасе, — в такую жару кваску — ох, хорошо.
«Ну, чего тянут? — с тоской думала Женя. — Решили выяснять отношения, так выясняли бы».
Видно, эта же мысль томила и Савелия Петровича. Кроме того, его ждали дела.
— Так что же, дочка, — начал он, наливая в стакан квасу, — к чему же ты пришла в конце концов? Что думаешь делать, как жить?
Женя пожала плечами:
— Поработаю в совхозе… Поступлю на заочное. А года через два мы с Руфой…
— Опять с Руфой! — охнула Елизавета Дмитриевна. — Она хорошая девушка, но…
— …поедем учиться, — продолжала Женя. — Анна Федоровна сказала, если хорошо себя на работе зарекомендуем, то партийная организация поможет нам поступить в вуз.
— Так, — Савелий Петрович иронически усмехнулся, — Анна Федоровна и сюда вплелась. Ясно.
— Женя, — предупреждающе сказала Елизавета Дмитриевна, — имей в виду — ты потеряешь Пожарова. Он мне намекнул, что его жена-утятница не устраивает.
— Что?! — Женя вскочила, глаза у нее засверкали. — И этот еще тут? Так вот скажите ему, что я останусь утятницей. Да! Да! Останусь у-тят-ни-цей. Именно так я и решила. И прошу вас обоих — не упоминайте при мне его имени.
И вообще, я больше этих разговоров слушать не хочу и не стану.
И она быстрым, твердым шагом ушла с террасы. Забыв о сатине, побежала к Руфе.
Озеро встретило ее мирным сиянием воды и негромким утиным разговором. Тускло-зеленые камыши неподвижно склонялись к воде. Островок с березами и липами, отчетливо повторяясь в озере, проложил чуть не до самого берега свою прозрачную зеленоватую тень, в которой гасло слепящее полуденное солнце.
По берегу от кормушки к кормушке ходила Руфа. Утята, уже совсем беленькие, лишь с желтым оттенком на шейках, переваливаясь, спешили к кормушкам, смешно шлепая своими розовыми лапками. Руфа ласково разговаривала с ними: «Скорей, скорей, мои лапки. Скорей, скорей, мои ути. Вот какие они у меня стали умные! Вот какие они у меня стали большие!»
Женя чувствовала, как эта мирная тишина, и этот ласковый говор, и эти маленькие, доверчиво бегущие за Руфой уточки — все это, уже привычное, знакомое, успокаивает ее душу.
Руфа увидела Женю, остановилась. Она глядела на нее из-под голубого шарфика, тревожно приподняв выгоревшие на солнце брови.
— Ты чего? Случилось что-нибудь?
— Случилось, — ответила Женя. — Жених от меня отказался.
— Ну?! — весело удивилась Руфа. — Неужели у него до ума дошло?
— Руфа, подумай, ему, оказывается, утятницу не нужно. А я-то дура, я-то думала, что он и в самом деле меня любит. Еще жалела его иногда. |