И безусловно, очень красивой.

Нет, это больше чем красота. Меня преследует и завораживает выражение ее лица. Такое мягкое, искреннее, милое выражение. Хотелось бы мне ее встретить.

* * *

Лежу, уставившись в потолок, как влюбленный мальчишка. Я нашел женщину своей мечты.

Подходящее описание. Где еще, кроме грез, может она существовать?

Ну а почему бы и нет? Я не встречал до сих пор женщину своей мечты. Что могут изменить какие‑то три четверти столетия?

* * *

Не могу ничем заниматься – все мысли только об этом лице. Думаю об Элизе Маккенна и о том, какой она была.

Ведь я же собирался отправиться в Денвер и продолжать задуманную одиссею. Вместо этого лежу здесь как бревно, не в силах отделаться от ее образа. Я уже три раза спускался вниз. Явная попытка уйти от реальности. Обращаясь к прошлому, разум отказывается принимать действительность.

Но… О господи, я чувствую в этот момент, что со мной сыграли злую шутку. У меня нет желания себя жалеть, но – боже правый – бросить монетку, проехать более сотни миль до города, который никогда раньше не видел, по минутной прихоти съехать с автострады, пересечь реку по мосту, найти гостиницу, о существовании которой даже не догадывался, увидеть там фотографию женщины, умершей много лет назад, и впервые в жизни испытать любовь?

Как там Мэри всегда говорит? «Это уж слишком»?

Это в точности то, что я чувствую.

* * *

Пошел побродить по пляжу. Потом выпил в викторианской гостиной. Опять рассматривал снимок. Вернулся на пляж, уселся на песок и уставился на прибой.

Бесполезно. Не могу избавиться от этого чувства. Какими‑то остатками здравого рассудка понимаю (да, понимаю), что пытаюсь уцепиться хоть за что‑нибудь, пусть даже это и не реальная вещь. Этой «зацепкой» стала Элиза Маккенна.

Понять это невозможно. Чувство распускается во мне, становится наваждением. Когда я был в Историческом зале, мне пришлось собрать всю силу воли, чтобы не разбить стекло витрины и, схватив фотографию, не убежать.

Ого! Идея! Кое‑что можно сделать. Ничего, что могло бы остановить безумие, ничего, что, в конечном счете, не усугубило бы ситуацию, но совершить конкретный поступок, вместо того чтобы в тоске слоняться вокруг.

Я поеду в местный книжный магазин или, скорее всего, в Сан‑Диего и поищу какие‑то книги о ней. Уверен, что найдется по меньшей мере две или три. В той программке ее называют знаменитой американской актрисой.

Я это сделаю! Найду все, что сумею, о моей давно потерянной любви. Потерянной? Ладно, ладно. О моей любви, которая так и не узнала, что стала моей любовью, потому что это произошло только после ее смерти. Интересно, где она похоронена? Я вздрогнул. У меня мороз пробежал по коже, когда я представил себе ее похороненной. Это лицо мертво? Невозможно.

Я помню, как во время учебы в колледже моя хозяйка (местная сектантка восьмидесяти семи лет из церкви «Христианской науки») ухаживала за старушкой девяноста шести лет, на которую работала в прошлом. Эта старая женщина, мисс Дженни, была полностью прикована к постели. Парализованная, глухая, слепая, мочившаяся под себя, она прозябала в болезни и старости. Мы с моим соседом по комнате – теперь мне за это стыдно – бывало, веселились, когда она звала слабым дрожащим голосом: «Мисс Ада! Я хочу встать!» Только эти слова, днем и ночью, доносились из уст женщины, которая никак не могла бы подняться.

Однажды, войдя в комнату мисс Ады, чтобы позвонить по телефону, я заметил фотографию прелестной молодой женщины в закрытом платье с длинными темными и блестящими волосами. То была мисс Дженни в молодости.