В каком‑то смысле это было облегчением, потому что я не имел представления, что скажу ей. Однако в более широком смысле было мучением думать, что мы никогда так и не встретимся. Я снова почувствовал себя призраком. Я воочию представил, как она приближается ко мне, потом проходит мимо, даже не подняв на меня взгляд, потому что для нее я не существую.

Не помню, в какой именно момент пошел ей наперерез. Впервые я осознал, что двигаюсь, когда мои ботинки заскользили по размытому откосу берега высотой четыре фута, потом по мокрому песку пошлепали к воде. Смутная неопределенность этого момента еще более усугублялась нереальной картиной заката на фоне облачного горизонта с горной вершиной на мысу Лома. Пока мы приближались друг к другу, как фигуры на каком‑то призрачном пейзаже, я видел все так же неотчетливо, иногда теряя Элизу из виду. Я вспомнил того солдата на мосту через ручей Аул‑Крик, что идет к своей жене, но ему не суждено до нее дойти, ибо его движения – это лишь необычайно яркие предсмертные видения[4]. Именно так, бесконечно, мы с Элизой Маккенна приближались друг к другу, пока низкие волны одна за другой накатывали на берег с непрекращающимся шумом, звучащим подобно реву отдаленного ветра.

Не могу сказать, когда она в первый раз меня увидела. Знаю лишь наверняка, что, неподвижно застыв у кромки воды и вырисовываясь силуэтом на фоне последнего сумрачного сияния заката, она меня уже видела. Точно знаю, что глаза ее были устремлены на меня, хотя я не различал ее лица, не представлял, с какими чувствами следит она за моим приближением. Испытывала ли она страх? У меня не было предчувствия, что она станет наблюдать за моим приближением с тревогой. Наша встреча казалась столь неизбежной, что такую возможность я прежде не рассматривал. Теперь же это опасение появилось. Что мне делать, если она побежит или станет звать на помощь? Что смогу я сделать?

Наконец я остановился перед ней, и мы в молчании стали пристально вглядываться друг в друга. Она оказалась ниже ростом, чем я ожидал. Чтобы рассмотреть мое лицо, ей приходилось запрокидывать голову. Ее лица я совсем не видел, потому что она стояла спиной к закату. Почему она так спокойна, так недвижна? Я почувствовал облегчение оттого, что она не зовет на помощь и не убегает от меня. И все же почему она никак не реагирует? Возможно ли, что ее сковал страх? Меня тревожила эта мысль.

То, что я испытывал, подходя к ней, было ничто по сравнению с тем, что я чувствовал сейчас. Мое тело и рассудок казались парализованными. Я не мог бы пошевелиться или заговорить, даже если бы от этого зависела моя жизнь. В голове крутилась одна мысль: почему она тоже стоит, словно онемев, и неотрывно смотрит на меня? Я почему‑то чувствовал, что это не от страха, но был не в состоянии ни постичь ее поведение, ни отреагировать на него.

Потом вдруг она заговорила, и я вздрогнул от звука ее голоса.

– Это вы? – спросила она.

Если бы я составил перечень всех фраз, которыми мог бы начаться наш разговор, эта в лучшем случае попала бы в самый конец. Я в недоумении посмотрел на Элизу. Неужели произошло невидимое моему зрению колдовство и она обо мне узнала? Я не мог в это поверить. И все же почувствовал в тот миг, когда она заговорила, что мне представилась чудесная возможность избежать, быть может, многочасовых уговоров, которые побудили бы ее меня принять.

– Да, Элиза, это я, – услышал я свой ответ.

Она зашаталась, и я быстро протянул руку, чтобы поддержать ее за плечо. Как мне описать, после всех грез о ней, каково это было – почувствовать, что грезы обретают плоть под моими пальцами? От моего прикосновения она напряглась, но я не мог ее выпустить.