— А почему Илларион Венедиктович о тебе то же самое говорит, что и бабушка твоя?

Все разноцветные бантики на голове воспитанной девочки Вероники поникли, и она сказала усталым голосом:

— Не знаю. Понятия не имею. И не интересуюсь этим. Они очень взаимно уважают друг друга. Когда бабушка Ирэна гостит у нас, они часто встречаются. Ах, какое мне дело до того, что болтают обо мне злые люди! И вы, любезнейший Вовик, думайте обо мне, что вам только заблагорассудится! И клевещите на меня кому сочтете нужным! Не бойтесь, вам это ничем не грозит, потому что я беззащитна. Вам же незнакомо ни чувство жалости, ни сострадания. А я вам заранее всё великодушно прощаю.

А он жалел её, очень жалел, он только не мог сообразить: чем же и как помочь ей, как отучить её так здорово врать? Ведь он был не в состоянии понять, для чего она так много врёт!

— Ты что собираешься делать? — пересилив и стыд, и робость, чуть ли, вернее, не страх, спросил Вовик. — Тебя ведь бандиты даже пытать собираются! Надо что-то делать!

— Буду ждать своей неотвратимой судьбы, — жалобно и покорно, но с достоинством ответила воспитанная девочка Вероника, а Вовик почти потребовал:

— Говори прямо, сопровождать мне тебя или нет? — Боясь отрицательного ответа, жестокого отказа, он торопливо продолжал: — Если ты о бандитах по-серьёзному, давай что-нибудь придумывать. Быстро. Робку твоего Пробку возьмут в оборот.

И, как ни странно, говоря всё это, Вовик не переставал думать о Григории Григорьевиче и Илларионе Венедиктовиче, понимая, что виноват и перед тем и перед другим.

А стоявшая перед ним девочка, какой бы она ни была, воспитанной там или наоборот, беспокоилась лишь о себе самой и прекрасно, безошибочно знала, как ей надо поступать в любом случае жизни, чтобы не только защищаться, но и нападать и — побеждать. Глаза её медленно наполнились слезами. Они потекли по щекам, и слезинки стали разбиваться об асфальт…

— Не вздумайте утешать меня! — громко прошептала она, вытирая лицо платочком. — Я давно поняла, что вам фактически нет до меня никакого дела. Выдавая себя за серьёзного человека, вы и не пытаетесь даже представить, какой опасности подвергаюсь я. Вы предпочитаете собирать обо мне клеветнические сведения и смакуете их. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия и ваш грубый тон.

— Да как ещё с тобой разговаривать?? — Вовик от возмущения, растерянности и бессилия сам был готов разреветься, да так, чтобы слёзы его ПРОБИЛИ асфальт, а из окон высунулись бы перепуганные жильцы. — Ты же всего меня запутала да ещё чего-то и требуешь! А нормально разговаривать ты можешь или нет?

— Дайте мне слово благородного человека, — достав из сумочки зеркальце и внимательно разглядывая в нём заплаканное лицо, которое буквально на глазах теряло следы недавней расплаканности, ответила воспитанная девочка Вероника оскорбленным тоном, — что вы во всём будете подчиняться мне.

— Под… чиняться? — насторожился Вовик. — Зачем?

— Чтобы я могла быть уверена, что на вас можно положиться.

— А зачем… это… и как?

— Ну, есть такой известный образованным людям словесный оборот! — раздражённо воскликнула она и высокомерно объяснила: — Он обозначает, что я, например, могу быть уверена, что вы меня никогда ни за что не подведёте.

Вовик надолго задумался.

А мы с вами, уважаемые читатели, должны пока оставить его с воспитанной девочкой Вероникой, пусть они себе выясняют свои сложные взаимоотношения.