— Очень жаль, что мне приходится прибегать к таким крайним мерам… — начал Вейнтрауб ледяным тоном.

Мюленберг не повернулся к нему.

— Не надо никаких объяснений, все ясно, — сказал он. — Признаюсь, я не ожидал, что вы можете оказаться просто убийцей.

— Я не убил его, — небрежно бросил Вейнтрауб, не обращая внимания на презрительный смысл фразы, и как бы говоря: «мог убить, да не захотел, а захочу — и убью».

Мюленберг поверил сразу, без колебаний. Необыкновенная ясность мысли и уверенность в себе не оставляли его. Гросс жив! И это он, Мюленберг, спас его своим броском! Вот тебе и «бессмысленная попытка!..»

— Странно. Почему же? — спросил он тем же равнодушным, ничего не выражающим тоном.

— Так получилось. Он упал раньше, чем я поймал его в окуляр, по‑видимому, просто споткнулся; а потом меня отвлекло ваше падение…

«Нападение!» — мысленно поправил Мюленберг торжествуя. И не «отвлекло», а «испугало».

— Если хотите, — продолжал Вейнтрауб, — можете повидаться с ним, пока он еще тут. Я устрою вам свидание.

— Нет. Не надо, — отрезал Мюленберг и, уронив голову, тихо добавил. — Я… согласен принять ваше предложение…

Вейнтрауб едва сдержал жест торжества.

— Вот это другое дело, — протянул он. — Поверьте, вы не раскаетесь…

Мюленберг не слушал его.

— Я согласен, — перебил он, — но на некоторых условиях.

— Давайте обсудим. Если это не будут условия, заведомо неприемлемые…

— До окончания работы я не хочу видеть ни вас, ни ваших… сообщников. Постарайтесь понять меня. Между нами слишком мало общего. Режим, который вы поддерживаете, ваши методы террора, запугивания и деморализации народа — все это я считаю преступным. И вас — преступниками. Не Гросс и ему подобные, a вы, и вам подобные должны сидеть за решеткой, ибо вы несете моральную и физическую гибель нашей нации… Согласитесь, что при таких моих убеждениях всякое общение с вами неприемлемо для меня…

Все это Мюленберг говорил без тени страха, без раздражения или гнева. А он говорил страшные вещи. За каждую такую фразу, сказанную вслух, люди в лучшем случае лишались свободы. Вейнтрауб слушал молча, и только необычно окаменевшее лицо выдавало его смятение. Он опешил, растерялся. Был момент, когда он начал было, но сдержал движение — обернуться назад, — жест человека, опасающегося случайных свидетелей. Кроме того, он не мог понять, почему Мюленберг вдруг так спокойно заговорил с ним этим вызывающим тоном превосходства и силы. На что он надеется? Что он придумал?..

— Единственное, из‑за чего я мог бы пойти на сделку с собственной совестью, это спасение доктора Гросса, — продолжал Мюленберг. — Вы должны освободить его. Я не требую этого сейчас, больше того, я прошу вас оставить его пока, на время моей работы, в заключении, но разумеется, прекратить всякие издевательства над ним.

Мюленберг спокойно взглянул на стоявшего перед ним ненавистного человека, переждал паузу, будто ведя обычный деловой разговор, и продолжал:

— Машина будет переделываться там же, в лаборатории Гросса. Можете ставить вокруг нее какую угодно охрану, если найдете нужным. Записи Гросса вы, конечно, возвратите мне. Людей я подберу сам. Все нужные материалы и аппаратура будут доставляться мне немедленно по телефонному требованию. Заказы на отдельные детали будут выполняться вами так же немедленно. Вот и все. Полагаю, что при таких условиях машина на десятикилометровую дальность действия будет готова максимум через три недели.