«Они глубже… чем все прочие рассказы из предыдущих сборников. Честно говоря, это прекрасно, что вам удалось сделать их такими интересными для широкой публики, ведь они несут в себе очень важный посыл».

Позже он заверил Скотта: «Теперь у тех, кто верил в вас, есть совершенно оправданная возможность решительно заявлять: “Я же говорил!”».

В конце года Скотт впал в очередную «безбожную депрессию». Перкинс не мог ему помочь, так как на сей раз упадок Фицджеральда не был связан с тем, что он чувствовал себя бездарным автором.

«Книга [новая] прекрасна. Я со всей уверенностью могу заявить, что, как только она выйдет, меня будут считать лучшим американским писателем (что не о многом-то говорит), но финал все еще далек от меня». На самом деле его ужасала перспектива надвигающейся старости:

«Хотелось бы, чтобы мне снова было 22 года и я снова лихорадочно наслаждался своими драматическими невзгодами. Помните, как я говорил, что хотел бы умереть в 30? Что же, теперь мне 29, и такая перспектива все еще кажется мне привлекательной. Единственное, что меня радует, – это работа, хотя временами она идет довольно туго, но за эти две привилегии я плачу слишком большую цену, пребывая в умственном и психологическом похмелье».

Перкинс думал, что меланхолия и добровольное изгнание Фицджеральда любопытным образом связаны с его отчаянным стремлением сохранить молодость. Он наблюдал за попытками Скотта удержаться на плаву, пребывая в состоянии непрерывного путешествия, но в то же время знал, что тот обречен на подавленность, так как все, что он видел, таяло в алкогольном тумане. Единственное, что издатель мог предложить, – чтобы Фицджеральды на время осели в каком-нибудь типичном американском сообществе. «Не ради вашего будущего как гражданина, но как писателя. Благодаря этому вы сможете увидеть новую сторону жизни», – писал он Скотту. Несколько месяцев спустя Фицджеральд объявил, что всех американцев выгоняют из Франции и он выедет оттуда сам и вернется в Соединенные Штаты.

«Господи, как же много всего я узнал за эти два с половиной года в Европе. У меня такое чувство, что прошла четверть века, и я чувствую себя старым, но я не пропустил в жизни ничего, ни одного момента, даже самого неприятного и болезненного. Я действительно хочу видеть вас, Макс», – писал Перкинсу Скотт.

Вместо Перкинса его лучшим другом стал Эрнест Хемингуэй – единственный человек, который мог хоть как-то поднять ему настроение.

«Мы с ним неразлучны», – добавлял в письме Фицджеральд.

Макс тоже хотел наладить отношения с Хемингуэем.

«Scribner’s Magazine» недавно получил написанный им небольшой отрывок, «Пятьдесят великих»,[98] и Перкинс написал, что его стиль показался ему «бодрящим, как порыв холодного, свежего ветра». К сожалению Макса, журнал с ходу не принял эту историю и попросил Хемингуэя сократить ее.

«Мне жаль, что мы не смогли показать людям эту историю в ее первоначальном виде, [потому что Хемингуэй] один из тех, кто больше заинтересован в создании книги, а не в публикации, и его может оскорбить сама просьба соответствовать какому-то определенному стандарту», – писал Макс Скотту.

Хемингуэй отказался сокращать текст, и рассказ согласились напечатать в престижном журнале «Atlantic Monthly».