Бедная заключенная была так далека от мысли о том, от кого шел приказ об ее аресте, что и из тюрьмы она продолжала обращаться к королеве.

Со своей стороны королева пустила в дело все средства, чтобы стать регентшей. Отъезд короля, опасности, которым он подвергался в армии, служили достаточным предлогом. Им пользовались настолько упорно и хорошо, что король, устав, согласился на эту коронацию. Она произошла в Сен-Дени и сопровождалась великолепным шествием.

Но, как настоящий гасконец, король хоть от одной вещи, да уклонился. Он позволил ее короновать, но не сделал регентшей, дав ей всего лишь один голос в своем совете.

Это было одновременно и больше, и меньше того, чего она требовала. Король же был грустен, как никогда. Это ясно видно по мемуарам Сюлли. Сюлли пишет: «Король ожидал от этой коронации самых больших несчастий». Все лица вокруг него были хмурые, а веселый гасконец любил только веселые лица. Он любил народ и чувствовал необходимость в народной любви. А народ не был счастлив.

Однажды, когда он проходил, возможно, в ста шагах от места, где был впоследствии убит, человек в зеленой одежде крикнул ему:

— Сир, именем нашего Господа и Пресвятой Богородицы, мне надо с вами поговорить!

Этот человек был Равальяк. Он говорил, что окликнул короля, чтобы его предупредить, хотел спросить его — действительно ли он хочет объявить войну папе.

Безусловно, смерть короля находилась в полной зависимости от ответа. Он хотел узнать от короля, правда ли, что гугеноты готовили резню католиков.

Несчастный был как одержимый, не мог удержаться на одном месте. Он хотел укрыться в монастыре ордена фельянов, но те не хотели его у себя оставить.

Он постучался в монастырь иезуитов. Иезуиты оттолкнули его под предлогом, что он шел от фельянов. В конце концов он начал обсуждать свой проект со всеми, у всех прося совета. Дело дошло до того, что люди, встречаясь, говорили друг другу:

— Вы знаете, убийца короля в Париже.

Однажды он покинул Париж и вернулся в Ангулем. Как видим, он колебался. Но святое причастие, по его словам, вернуло ему силы.

В апреле 1610 года он снова в Париже, готовый нанести удар. В трактире, где он остановился, он взял нож и спрятал его в рукав. Затем под властью новых угрызений совести он еще раз покидает Париж, чтобы вернуться в Ангулем. Он сделал больше — из страха, что вид ножа его соблазнит, он отколол его на дюйм о проходящую повозку.

Но в Этампе вид распятия вернул ему присутствие духа. Ему виделся уже не Христос, распятый евреями, а религия, поднятая на крест протестантами.

Исполнясь яростью, он вернулся в Париж.

Но, однако, и бедная д'Эскоман не уставала настаивать на своем. Через мадемуазель де Гурней, приемную дочь Монтеня, ей удалось передать сведения о готовящемся убийстве одному из друзей Сюлли. Друг Сюлли побежал в Арсенал. И он, Сюлли, и его жена обдумывали, что им следовало делать. Признание передали королю, но слабо, не настаивая, сказав, что, если он хочет, к нему приведут этих двух женщин.

Но Генрих, казалось, уже устал бороться, чувствуя, против кого он борется. К тому же через три дня он уезжал.

Он даже не вспомнил, что Колиньи также был убит за три дня до отъезда.

Однако в ночь с тринадцатого на четырнадцатое он никак не мог обрести покой. Скептик поднялся, преклонил колени, пытался молиться. Были ли это предчувствия? Почему бы и нет?

И вправду, недостатка в предсказаниях и предзнаменованиях у него никогда не было. Во-первых, одно из предсказаний, которые ему были сделаны, уже дважды едва не исполнилось, а именно, что он погибнет в карете.

Первый раз он думал, что погибнет таким образом во время осады де Ла Фер. Он сопровождал герцогиню де Бофор из Травени в Муи. Лошади споткнулись в узком проходе и увлекли карету в пропасть. Карета была разбита, лошади или убиты, или покалечены.