Судя по донесениям Гарновского, настроение императрицы в первые дни войны было далеко не таким приподнятым, как она старалась показать в письмах к своему корреспонденту. Екатерина часто плакала и в отчаянии говорила, что сама готова встать во главе каре из резервного корпуса, если войска в Финляндии будут разбиты. Такое состояние императрицы объяснялось постоянными внушениями членов «социетета», будто Петербург невозможно удержать в условиях, когда основные силы русской армии находятся на юге. «Стоило мне труда уверить, что Финляндия с помощью войск, теперь в ней находящихся, в состоянии защищаться, и что столица наша вне всякой опасности, - доносил Гарновский 13 июля. - Приуготовляли к потере столицы и из Мурина вывезли в Москву почти все» .

Сразу после начала военных действий императрица направила Потемкину проект рескрипта, который она собиралась вручить контр-адмиралу Повалишину, командовавшему русской эскадрой у берегов Дании. «Мы, почитая пребывание дальнейшее эскадры нашей в тамошних (датских  -O. E.)  водах бесплодным… сокращаем все наши требования в назначении от короля, союзника нашего, десяти или осми кораблей с двумя фрегатами, кои уже бы точно с нашею эскадрою соединилися и под команду начальника оной вступили… чтоб сей общий флот отправился для соединения с главною частью флота нашего, дабы посредством того поставить оную в совершенное превосходство противу неприятельской морской силы».

В качестве развернутого приложения к этому документу светлейший князь выдвинул дальнейший план действий русского флота на Балтике, в случае если датская сторона окажет помощь, и в случае, если уклонится от нее. «Во-первых, господин Повалишин командир ненадежной, - писал Григорий Александрович, - а как контр-адмирал Козляинов первой, то если бы благоугодно было, произведя его, послать для принятия команды, то Повалишину остаться у него.

Эскадре сей отнюдь не выходить, пока наш флот не примется к Кафлакроне. Шведской, вышед тогда, поставит себя между двух огней. Соединенной наш флот, при мощи Божией, почти вдвое сильней будет шведского. Тут мы пустимся на решительное дело. Для чего ж, имея такие способы, отваживать часть, где легко потерпеть можем? Итак, до вышесказанного приближения флота нашего, эскадра наша должна остаться в гаванях датских, которые крепче других, где и датчанам защищать их не трудно, но если бы они и присовокупили к нашим требуемое число кораблей, то в море нельзя на них надеяться. Поврежденной корабль, по исправлении, с идущими от города фрегатами может ловить шведские суда купеческие, а особливо если и катеры присовокупятся. Когда же флот шведской прежде нашего успеет достигнуть финских берегов, тогда уже его искать тамо, теснить, принуждать к бою и прерывать транспорты. В том случае легко и последние суда к большому нашему флоту присовокупятся. Чтобы подать шведам больше дерзновения выйти на кампанию будущую в море, нужно разгласить, что ваше величество определять изволите здесь на будущую кампанию двадцать кораблей с числом фрегатов, а остальные, присоединя к тем, что в Дании, отправить в Средиземное море» . [142] Контр-адмирал И. А. Повалишин, командовавший Копенгагенской эскадрой, был храбрым офицером, и его «ненадежность» объяснялась вовсе не слабыми качествами флотоводца. Как и значительная часть русских офицеров на Балтике, Повалишин принадлежал к шведской масонской системе строгого подчинения, во главе которой стоял брат короля герцог Карл Зюдермандандский. Назначая его командующим шведским флотом, Густав III ставил «русских братьев» перед тяжелой для вольных каменщиков нравственной проблемой: выбором между властью светской в лице Екатерины II и властью орденской, духовной, в лице герцога Зюдерманландского.