– Это запах сезона, – лениво произнес он и оперся бедром о витрину.

Оливию порадовало, что он, пусть и в такой форме, принял участие в разговоре.

– Совершенно верно.

Если бы только она могла понять, что он на самом деле думает. Не может быть, чтобы ему совсем не было интересно. Эдмунд всегда во все вникал. Но ведь он не Эдмунд, и с каждой минутой она все острее чувствовала разницу между братьями.

– Остался еще один запах, ваша светлость. – Он почему-то не поправил ее, не попросил называть его по имени. – Есть одеколон, любимый французами. Его изобрела семья Фарина в 1709 году, и следует добавить, что этим одеколоном душилась мадам Дюбарри. Кроме того, известно, что именно этот запах предпочитал Наполеон.

– Конечно, – согласился он.

Она заподозрила, что он над ней издевается, но тут же решила, что это не имеет значения и она не станет обращать на это внимание. Важно, чтобы он знал основы ее дела.

– Далее. Эдмунд предпочитал одеколон или комбинацию запахов цветов апельсина и сандалового дерева с небольшим добавлением пряностей. Но для вас, я думаю...

– Я не хочу, чтобы от меня пахло как от цветка. – Неужели он думает, что она ничего не понимает?

– Стало быть, никаких роз? – усмехнулась она.

– Никаких, – ответил он без улыбки.

– Что ж, попробую смешать ладан с пряностями и добавить чуть мускатного ореха, но, дорогой, тебе придется этим душиться.

В глазах Сэмсона промелькнула какая-то тень. Что ему не понравилось? Что она позволила себе наставлять его или сказала ему «дорогой»? А может, ему не понравилось, что ему не был предоставлен выбор? Ведь что бы ни происходило, Сэмсон Карлайл, герцог Дарем, всегда должен был все контролировать.

Одна из дам вдруг громко рассмеялась, прервав их разговор. Они оба обернулись и увидели, что она наклонилась к Норману и что-то ему прошептала. Норман ударил себя в грудь и тоже засмеялся, словно эти дамы были самыми приятными собеседницами, когда-либо посещавшими Дом Ниван. Они и не подозревали, что Норман их намеренно очаровывал. Именно благодаря этому его умению парфюмерия Дома Ниван так хорошо продавалась.

Оливия повернулась к Сэмсону и произнесла:

– Не пора ли нам поэкспериментировать с образцами?

Если бы рассказ вела не она и он не мог созерцать великолепные, совершенные черты ее лица, легкое покачивание ее бедер, изгиб ее груди под обтягивающим и все же скромным платьем, ощущать исходивший от нее слабый аромат – Сэмсон завыл бы от скуки. Ему не было никакого дела до парфюмерии. Она интересовала его лишь постольку, поскольку давала информацию о его брате и его так называемой жене. Но, будучи умным человеком, он понимал, что должен выслушать ее объяснения и попытаться запомнить по крайней мере некоторые из них.

На самом деле чем дольше она говорила, тем больше она его завораживала. Она очень серьезно относилась к своей работе – можно сказать, слишком серьезно для женщины, – но он находил это привлекательным. Она явно испытывала глубокий интерес к предмету, которым занималась, и, несомненно, обладала деловыми качествами, редко присущими женщинам. Честно говоря, он начал восхищаться ею, а он не мог припомнить, чтобы когда-либо восхищался женщиной, кроме как в постели или когда вел ее под руку на балу.

Она подвела его к изящному белому столу, позади которого к стене были прикреплены белые деревянные полки, обитые красным бархатом. С углов полок свисали золотые кисти, добавлявшие полкам нарядности и обрамлявшие бесчисленное множество расставленных на них флакончиков. Некоторые из флаконов были из простого стекла, другие – из керамики, некоторые были раскрашены и даже инкрустированы золотом и драгоценными камнями – скорее всего поддельными.