Тревельян подошел ближе. Клер спокойно стояла, но когда он протянул руку, чтобы коснуться ее щеки, отвернулась в сторону. Рука его упала, и он вернулся к окну.

— Леатрис говорит, что рассказала тебе о нашей матери.

— Да, со мной поделились этой семейной тайной, — холодно и язвительно ответила Клер.

— И ты прочла мои письма к сестре…

— Да, я сделала и это…

— И что ты скажешь теперь?

Клер помолчала, прежде чем ответить. Она целые дни читала письма и поняла, что этот человек способен на истинные чувства. Она узнала, что он не раз смотрел в лицо смерти. Если бы она была биографом капитана Бейкера, эти письма помогли бы ей написать настоящую книгу. Но теперь она никогда не напишет его биографию.

— Я считаю твои письма очень интересными.

— Но ни письма, ни рассказ о матери не заставили тебя простить меня?..

— Нет. Я не могу забыть Ниссу, — голос Клер зазвучал тише. — И то, что ты так мало рассказал мне о себе — настоящем.

Тревельян посмотрел на нее и опять отвернулся.

— Когда я был маленьким, мой дед считал, что меня необходимо держать в строгости, приучать к порядку, то есть лишать любимых вещей. Если я говорил, что мне нравится такой хлеб, он следил, чтобы мне его никогда не подавали. Если я уверял, что терпеть не могу морковь, мне давали ее три раза в день. С тех пор мне трудно просить.

— Да, — со злостью сказала Клер. — Я услышала более чем достаточно о твоем детстве. И уверена — оно было ужасным. Я знаю, твоя мать ненавидела тебя, отец даже не знал, жив ли ты, а дед был жесток. У тебя есть все основания быть злым и мстительным. И твое глубокое чувство жалости к самому себе вполне можно оправдать.

Тревельян посмотрел на нее широко раскрытыми глазами. Она криво усмехнулась.

— Ты ждешь от меня сочувствия? Тебе недостаточно собственной жалости? Тебя жалеют брат и сестра, и, насколько я могу судить, почти все в этом доме. Бедный Джонни, бедный герцог, которого никто никогда не любил. Почему-то никому не приходит в голову, что, если бы ты по-другому вел себя и думал о людях, а не только о себе, тебе не пришлось бы столько страдать. Могу себе представить, какое удовольствие тебе доставляло говорить деду, что ты ненавидишь морковь. Ты научился лгать ему, говоря, что любишь то, что ненавидел?

Тревельян изумленно уставился на нее, улыбнулся, потом захохотал.

— Да, я действительно так и делал. Повар однажды испек миндальное печенье — пальчики оближешь… Я откусил и сразу выплюнул, сказав, что это самая отвратительная еда на свете… и я ни за что на свете не съем больше ни кусочка… Дед после этого велел давать мне их каждый день, и так продолжалось несколько месяцев, пока я не признался — с видимой неохотой, — что они начинают мне нравиться. Я и сегодня люблю отмечать удачу миндальным печеньем.

Клер даже не улыбнулась.

— Эта история должна была позабавить меня, не так ли? Мне кажется, что вы с дедом очень подходили друг другу. Думаю, он знал это. Конечно, в конце концов ты одержал верх: покинул его, когда пожелал, и стал делать, что хотел. Вообще ты всегда делал, что хотел, правда? Никто не мог тебе помешать или повлиять на тебя.

— Моя мать…

— Ха-ха! Не лги мне сейчас. Теперь я знаю о тебе слишком много. Думаю, если бы я провела больше времени с этой женщиной, то догадалась бы, что она твоя мать.