— Только не смейтесь, — сказал он. — Я преподавал научный коммунизм.

Он замолчал. Видимо, ожидал от Попова какой-нибудь реакции. Юра пробормотал:

— Да ничего особенного. Бывает.

Честно говоря, все больше осознавая весь ужас своего положения, он слабо воспринимал душевные терзания собеседника. Ему, грубо говоря, было совсем не до этого.

— Да, бывает, — продолжал тот, и тон его, очевидно, автоматически, все больше и больше приобретал лекторскую интонацию. — Бывало, точнее говоря. Я преподавал научный коммунизм, и, самое главное, я верил в то, что преподавал. У меня была такая семья, что ничего удивительного, лживого и фальшивого я в этом не видел… Теперь звучит, конечно, смешно. Как можно научно обосновать миф, надежду, утопию? Я сейчас абсолютно точно вижу это — абсолютную утопию. Потому что человек слаб и греховен. Ну, единицы могут возвыситься. А так… А так большинство сначала думает о своей шкуре, а потом уже о других. Это абсолютно естественно, но об это коммунизм и разбился.

— Вы понимаете, о чем я говорю? — спохватился старик, обратившись к лейтенанту.

— Понимаю, — кивнул Юра. — Все ясно, по крайней мере. Но я научный коммунизм не изучал. Так что даже не знаю, что вам ответить, а уж тем более — возразить.

— А вот, молодой человек и не возражайте. Просто примите к сведению… Так вот, когда над коммунизмом стали смеяться все кому не лень, а мои студенты чуть ли не в лицо… Да что я сейчас вас обманываю! Прямо в лицо стали мне говорить, что я несу чепуху, я содрогнулся. И я стал сам сомневаться. И начал думать… Много думать. Но в голове была пустота.

Попов не перебивал его. Юру почему-то начала сотрясать дрожь. Он чувствовал жар. Но в душе стало немного легче — жар туманил голову, не давал сосредоточиться мыслям. Чувство ужаса и безысходности от этого несколько притуплялось. Юре захотелось спросить собеседника, как увязывается научный коммунизм с пребыванием в зиндане, но даже лишний раз открывать рот и производить какие-то звуки не хотелось.

— Я, наверное, слишком сильно задумался, потому что с работы я уволился. Я понял, что мне больше нечего делать в университете, и ушел. Но что мне делать дальше — я не знал. Я всю свою жизнь потратил на научный коммунизм… Строго говоря, я надломился душевно. Потерял стержень своей жизни. И как-то за всеми этими переживаниями упустил из виду семью.

— Да — да! — продолжил старик после небольшой серии грубого кашля. — Самая нормальная советская семья! Жена, дочь и сын. Может быть, я должен был меньше заниматься студентами, а больше внимания уделять им? Да, наверное, так оно и есть… Я сам виноват в том, что произошло… Времена настали такие, что достать себе нормальной еды и одежды без блата было невозможно. Я не работал, и вообще ничего не зарабатывал, и связей нужных в торговле не имел. Но когда я осознал это, заболела моя жена — Лидия. И заболела серьезно. У нее что-то случилось с желудочно-кишечным трактом. Что-то очень серьезное. Я не медик, я даже не запомнил названия этой болезни. Я только помню, что она очень мучилась от боли, а я даже ничем не мог ей помочь. В больнице мне сказали, что я должен достать такие-то и такие-то лекарства… А я не смог! Я не достал! Я не знал, как это сделать!

В голосе старика появилась боль, и Юра ощутил, как тот, заново переживая то, что рассказывает, глотает слезы.

«Этого еще не хватало», — вяло подумал Попов. — «Тут и так тошно, а еще этот… Только его рыданий мне не хватало!».

— И вот после этого я впал в ступор.