Изменить размер шрифта - +
Ввести таких людей в рамки обычного режима несения службы было невозможно.

Карабасов прекрасно понимал, что между военной службой и участием в войне не просто есть различия, между ними, строго говоря, практически пропасть.

Военная служба — это уставы, это строевые смотры, это караулы, это кухня, это опостылевшая казарма, это непрерывная тягучая маета.

Война исключает все это разом. Война для солдата, как это ни странно звучит — почти свобода, как это может понимать солдат. Мир сужается до огневой позиции, блиндажа или палатки. Это минимум начальства. Это жизнь не по расписанию. Это осознание важности и нужности того, что ты делаешь, а так гораздо легче переносятся трудности. И это — в какой-то степени — товарищество. Ты — за меня, я — за тебя.

Совсем не то, что в части, куда, как ни страшно это осознавать, давно уже переполз и закрепился мерзкий лагерный принцип: «Сдохни ты сегодня, а я — завтра».

В артдивизионе, который располагался несколько отдаленно от остальных частей, недалеко от малого полигона, произошло ЧП. До войны здесь имелось три казармы — на каждую батарею по одной. Однако теперь бойцов пришлось сильно уплотнить. Одну казарму заняли танкисты, выведенные из-под Шали, а другую — пехота, примерно из тех же мест.

Пехота, на удивление, оказалась более-менее спокойным контингентом. А вот танкисты… В этот вечер они раздобыли где-то литров десять местного красного вина, и так нарезались, что шум от попойки дошел даже до дежурного по дивизиону. В этот вечер, как на грех, дежурным был не какой-нибудь офицер из выведенных из Чечни войск — тот, вполне возможно, сумел бы разрулить ситуацию без излишних эксцессов, а местный — из аварцев, к тому же в Чечне никогда и не бывавший.

Он пришел в казарму, увидел стаканы, увидел почти пустую канистру, массу нетрезвых бойцов, и начал орать, что всех пересажает «на губу», что сейчас придут контрактники, и разберутся с ними более доходчивыми методами, и многое еще в том же роде, что могло произвести желаемое впечатление на молодняк, попавший недавно в часть по призыву, и дальше Махач-Юрта нигде не бывавший, но никак не на бойцов, которые и так не особо дружили с психикой, а после спиртного вообще потерявшие даже ее остатки.

Один из сержантов выхватил из кармана лимонку, выдернул чеку, и поднес ее дежурному почти к самому носу. Рука у него дрожала, отчего у офицера глаза стали белые и круглые, а рот непроизвольно открылся. И отвести взгляд от этой дрожащей руки с лимонкой он не мог.

А сержант открыл рот, и высказал все, что он думает в данный момент по этому поводу.

Вино било ему в голову, и орал он так, что слышали его, возможно, не только во всей казарме, но даже и во всем городке, и, быть может, даже частные дома в округе. Сержант распалялся от собственного крика, и унять его не было никакой возможности. Тем более что даже подойти-то к нему, учитывая гранату в нетвердой руке сержанта, никто не решался.

— За что погибали мои товарищи?! — орал он. — За что??! Кто мне ответит? Ты ответишь?! Ты там вообще был?? Ты смерть в глаза видел? Что ты мне можешь тут втирать??! Ты, и такие, как ты! Вы нас там всех предали! Ты тут штаны протирал, когда парни умирали там!!

Сержант повторялся, начинал свои обвинения по новому кругу, а все сидели или стояли, замерев, и боялись двинуться.

Услышав крики из казармы, и верно сообразив, что случилось что-то вопиющее, в нее тихо вошел один из офицеров — танкистов. Он быстро вычислил, в чем состоит проблема, слегка побледнел, но, в отличие от остальных, в ступор не впал.

— Сережа! Перфильев! — позвал он сержанта. — Перестань кричать. Ну, чего ты расшумелся? Давай с тобой выпьем еще немного. Только ты чеку обратно зафиксируй, ладно? Или давай я тебе лучше помогу.

Быстрый переход