— А я тебе говорю, что всякое государство — зло, — настаивал Гордон. — Это зло уже погубило западный мир. Вся моя цель, весь смысл моего пребывания здесь в том, чтобы сохранить, спасти вольный дух кочевой жизни. Только затем я и помогаю восстанию.

— Этого мало! — сказал бахразец, и, как всегда бывало у него, короткая формула все подытожила и все решила.

— Для меня достаточно, и для любого кочевника тоже. Племена должны остаться племенами, и пусть никто не вмешивается в их жизнь. Я знаю, что у тебя на уме: сделать племена каким-то придатком к твоему крестьянско-городскому государству. Оставь их в покое, Зейн. Дай им одержать победу, а потом пусть живут в пустыне, как жили прежде, со своими обычаями и нравами, со своим неповторимым мужеством, даже со своими невзгодами, если нельзя иначе.

Где-то снова предостерегающе прогремел выстрел, но свиста пули не было слышно, так что это и вовсе не стоило внимания.

Бахразец снял полотняную кепку, вытер ею худое, точно высеченное из камня лицо и снова надел на голову. Он шел, неловко пригнувшись, заложив руки за спину. И хотя его куртка и брюки имели какое-то сходство с военной формой, необходимое, поскольку теперь он стал солдатом, это был все тот же вагоновожатый из бахразской столицы, ничем не напоминавший полководца, который уже разгромил все бахразские войска на юге, за исключением засевших на нефтепромыслах легионеров Азми.

— Нет, Гордон, — возразил он. — Мы не можем допустить, чтобы наши братья-кочевники продолжали жить, как дикари.

— Дикари? — Гордон засмеялся резким, неприятным смехом. — Жизнь, которую они ведут, благословенна и прекрасна: разве можно сравнить ее с чудовищной мерзостью цивилизации?

Кусочек свинца, выпущенный из малокалиберной винтовки, ударился об асфальт прямо перед ними и отскочил, противным скрежетом нарушив тишину пустыни. Зейн, не останавливаясь, продолжал спорить.

— Нельзя столкнуть племена назад, в трясину феодального уклада, — сказал он. — Что хорошего в нужде, в несчастье? Племена заживут по-новому, добровольно пойдут вместе с нами навстречу прогрессу.

— К черту прогресс! — закричал Гордон. — Прогресс отнимет у них все: естественное благородство, силу, мужество, всю поэзию вольности.

Дальше дорога на некотором протяжении была занесена песком, и, вытаскивая вязнувшие в песке ноги, Зейн доказывал, что именно первобытная отсталость грозит заглушить в кочевниках их природные достоинства. — Если они и дальше будут жить в невежестве, в нищете, оторванные от всего мира, они попросту обречены на вымирание, — настаивал он, когда они выбрались наконец на твердый асфальт.

— И ты хочешь, чтобы твои городские олухи пришли сюда спасать богов пустыни! — простонал Гордон.

— Мы друг друга спасаем. Восстание теперь едино: жители городов, крестьяне, кочевники — все заодно. Нас не разделить, Гордон. Такова истина.

Снова захлопали выстрелы, засвистели пули, раз даже что-то глухо бухнулось в песок невдалеке от обочины дороги; но дорога вела их вперед и вперед, и нечего было уже надеяться, что тот или другой повернет обратно.

— А как относится к твоему учению Хамид? — спросил Гордон.

— Претворяет его в жизнь.