Там я увидела, что с Фенсером сидит грубоватый загорелый мужчина, который время от времени ездил на своей телеге в город. Похоже, он принес письмо, которое Фенсер только что прочел. Теперь же, повернувшись к возчику, Фенсер спросил:

— Когда вы намерены вернуться?

— Я должен отправиться в обратный путь сегодня вечером.

— Пассажира возьмете?

Возчик сказал, что возьмет, и выставил вперед руку. Фенсер положил монету ему на ладонь; на том они и договорились.

Я стояла, как зачарованная, наблюдая за ними. Когда возчик ушел, Фенсер повернулся ко мне.

— Арадия, я как-то упоминал в разговоре о том, что хочу послужить одному человеку.

— Кому?

— Давай я назову тебе его имя в другой раз. Мне кажется, оно все равно не имеет для тебя значения, хотя и обладает весом в определенных кругах.

Он стал укладывать вещи для поездки, и, увидев, что он отобрал, я поняла: мне предстоит провести без него немало дней и ночей. Я спросила, сколько, а он ответил, что не знает, может, неделю. Но здесь мне ничто не угрожает, ведь я освоилась с укладом местной жизни и свободно владею диалектом, на котором говорят жители Китэ.

Я почувствовала себя как ребенок, которого бросают родители. Но теперь у меня достало самообладания: я не выказала и не выразила словами своего огорчения. Несомненно, Фенсер все прочел в моем взгляде, но он лишь поцеловал меня и увлек в постель — такое посреди дня случалось с нами довольно часто. Мы провели там все время, которое оставалось до его отъезда.

Так мы расстались в первый раз, так настал конец нашей идиллии. Фенсер отсутствовал целый месяц, он прислал мне письмо, очень ласковое, невероятно чувственное, написанное высоким слогом; оно должно было слегка утолить мои печали. Такое письмо следовало сохранить до глубокой старости, но я этого не сделала. Внезапно я ощутила чудовищно острую боль: оно напомнило мне о последнем мамином письме, пришедшем незадолго до ее гибели. Разумеется, в них не было даже отдаленного сходства друг с другом. Но в припадке животного страха я сожгла письмо.

По возвращении Фенсера меня объяло желание, я впала в страстное неистовство. И лишь когда насытилась, обнаружила, что мы с ним на пустом пляже, и там же, лежа рядом со мной, он принялся рассказывать, где побывал и чем занимался и почему, какие дела ждут его в будущем, какие им руководят мотивы и что ему необходимо в жизни. Я почувствовала в нем горячую увлеченность общественными и политическими событиями. Но огонь этот остался для меня непостижим. И показался мне чуждым. А впрочем, я с полным доверием воспринимала его самого, все его желания и стремления. Мне постепенно удалось отрешиться от самой себя, слушая его слова, я стала Фенсером. А потому позднее отчасти разделила с ним это огромное желание, наделенное, быть может, большей силой, чем желания плоти, направленное к духовной цели.

2

У Фенсера водились кое-какие деньги, и я даже смогла заказать в городе пару платьев, но, как водится в подобных случаях, они пришлись мне не совсем впору, хотя их шили по моим меркам. Я с горем пополам переделала рукава… Теперь он велел мне заказать бальное платье, для танцев.

Я стала возражать: платье будет плохо на мне сидеть, да и с кем мне танцевать, с овцами, что ли?

Вместо ответа он взял меня за руку, обхватил за талию и прошелся со мной в изящном променаде прямо по террасе из потрескавшегося камня. Один из жильцов дома, пожилой мужчина, наблюдая за нами сверху, опершись на подоконник, испытывал нечто вроде грустного удовольствия. Деревенские мальчишки, которые как раз в это время решили что-то стянуть из сада, обезумели: двое принялись подражать нам и закружились в танце, а третий подыгрывал на дудочке.

Все это было очень глупо, очаровательно и потрясло меня до глубины души. Мой возлюбленный умеет танцевать — хотя, конечно же, вместе с офицерами-однокашниками он посещал и бальные залы города, а не только Поле Оригоса.