Сейчас они жили на Фишнет-стрит, дом восемнадцать. Он не бывал еще в этом доме, но, спросив у прохожих, вспомнил, что та часть города у реки ему знакома. Смотреть на дома в этом районе было тягостно – сразу можно было догадаться, что денег у людей, живущих в них, почти нет. Но вот уже без нескольких минут девять. Наверное, все уже встали. Пора идти.

На его стук из дома восемнадцать вышел очень плохо одетый, сгорбленный человек в очках со стальной оправой. Весь он был каким-то серым: серые волосы, такая же щетина на подбородке, серые впалые щеки.

– Вам кого?

– Это я, дядя, Чарли. Чарли Хэббл…

– А… Я, паренек, тебя не узнал. Заходи.

Это было похуже, чем стоять на мосту. Что надо было сделать с Томом Аддерсоном, чтобы довести его до такого! Но если это – дядя, то что же тогда с теткой!

Джонни – совсем не тот подросток, которого он видел семь лет назад, – был дома. Это был рослый парень, но что-то в нем было неладно. Он был слишком худ, неуклюж, очень плохо одет, а в его глазах и линии рта сквозила горечь. Приезд Чарли для него оказался неожиданностью.

– Ты же лондонская знаменитость, – сказал он. – Герой и так далее. Что тебя заставило приехать?

– Я просил его, – сказал отец. – Мать будет рада.

– Что ж, я не виню ее. – Джонни быстро оглядел Чарли с ног до головы. – Он будет приятным разнообразием. Ладно, Чарли, брось обижаться! Мы тут, знаешь, не очень привыкли видеть одетых, как на картинке, – как ты вот.

– А где тетушка? – спросил Чарли, благоразумно пропуская мимо ушей последнее замечание Джонни.

– В верхней комнате, лежит, – ответил дядя, понижая голос. – Ничего, ей не хуже. Нам приходится воевать с ней, чтобы она не вставала. Доктор приказал ей лежать, и мы первый раз заставили ее делать то, что ей велят. Вот что, паренек, давай сначала договоримся. Она много слышала о тебе, очень хотела видеть тебя, но не знает, что я тебе писал. Смотри, не говори ей об этом, иначе она меня заест. Скажи, что сам приехал. Ей будет приятно, и мне не попадет.

– Хорошо, дядя. Как она сейчас?

– Плохо, чего уж там говорить.

– А чем она болеет?

– Да так… – колебался дядя. – Доктор говорит…

– Я тебе скажу прямо, – грубо перебил Джонни. Всё это проклятая голодовка, домашняя работа с утра и до ночи – нам она ничего не разрешает делать – и заботы.

– Ладно, ладно, парень. Не горячись. Ты не у себя в клубе. Есть люди, которым приходится хуже, чем нам.

– Ну и что из этого? – ответил Джонни. – Нам от этого не легче.

– Где Мэдж? – спросил Чарли.

– На работе.

– Только она одна и работает, – сказал Джонни, – в кондитерской. Восемнадцать шиллингов в неделю. Немного, но чертовски больше, чем могу заработать я. Но всё равно мы их не получаем.

– Почему?

– Да потому, что одиннадцать шиллингов шесть пенсов вычитают из пособия, раз она получает восемнадцать. Получается одно и то же.

– Нет, не одно и то же, – дядя встал. – У нас в семье один человек работает, а это что-то да значит. Пойду, Чарли, посмотрю, может, тетка проснулась.

С минуту Джонни молчал. Потом, глядя уже без злобы, сказал:

– Я рад, Чарли, что ты приехал. Матери будет хоть немного легче на душе. Она читала про тебя и хочет узнать, что значит быть героем в Лондоне. Поживешь немного?

Чарли ответил, что поживет, и объяснил, что его багаж остался на вокзале.