— Без причины. А теперь скажите мне, что вы делали на Друри-лейн?

— Помимо поджаривания кретинов?

— Да, помимо этого.

— Я страшно спешила. В этом шумном городе у меня есть серьезное дело, которое необходимо решить.

— И в чем оно заключается? — спросил де Квинси.

Повисла длинная пауза.

— Кто-то использует Искусство в некромантских целях, дабы разрушить Оковы, Которые Разрушать Нельзя, — наконец ответила матушка Гранди.

Доктор почувствовал, как холодок бежит по пояснице.

— Я почувствовала это. Я знаю. Творятся плохие дела. Я видела знаки. Вы должны позволить мне остановить это, прежде чем все окончательно не выйдет из-под контроля, — продолжила старуха.

Де Квинси посмотрел на всех присутствующих в комнате. Стражник не впечатлился, стенограф работал. Лакки закрыл глаза и явно хотел оказаться где-нибудь подальше отсюда.

— Еще один вопрос, мэм, — сказал следователь. — Если эти дела действительно требуют столь неотложного внимания, как вы сказали, то почему вы не поджарили и офицеров, решивших арестовать вас? Почему вы не разметали их на клочки?

— Потому что я — не убийца. Они, конечно, глупые мальчишки, но не злодеи. Они исполняют волю государства. Я связана законом. Неужели вы думаете, что я сидела бы тут, если бы все дело было в том, чтобы расправиться с тюремщиками и уйти? Может, я и коледьма, но не чудовище. Как только вы разберетесь с этой чепухой, я снова вернусь к своим делам. И вы меня потом поблагодарите.

— Хорошо, — сказал де Квинси, а потом остановился. В голову ему пришла неожиданная мысль. — А какие знаки вы видели, матушка Гранди?

— Покачивание стеблей кукурузы, кору ясеня, песню жаворонка, кротовины, стала овец, скручивающиеся облака… вы этого не заметите и не поймете.

— И как же вы поняли, что вам нужно искать?

— Из снов.

— Снов?!

— Страшных снов, которые приходили даже наяву. Снов с темной стороны разума. Ярко горящее солнце, дождливое облако, ложное лицо, лебедь, король с кинжалом, клоун с луком. И имя… Одно имя. Джасперс.

Де Квинси с шумом вздохнул. Неожиданно он остро почувствовал, как бьется его сердце, стучит в груди, бухает, как походный барабан.

— Вышли, все покиньте помещение! Быстро! — зашипел он на Лакки, стенографиста и стражника.

Растерянные, они подчинились, со щелчком плотно закрыв за собой дверь.

— А теперь расскажите мне о Джасперсе побольше, мэм, — попросил следователь.

Уравнитель О'Бау относился к критике — как утка к соусу лава. По мнению Малыша Саймона и других завсегдатаев «Верховой Кобылы», существовало особое слово, которое наилучшим образом описывало замечания касательно пения О'Бау, сделанные двумя фермерами, посетившими постоялый двор этой ночью. Слово это было «неразумные». Правда, в то время, когда его употребление пришлось бы к месту, Саймон с друзьями, прячась под различными предметами мебели, совсем о нем забыли, но несколько дней спустя вспомнили, и вся компания выпила за столь счастливое возвращение.

О'Бау с деловитым видом, пылко и вдохновенно, карабкался по нотам гаммы, преподавая наглядные и мучительные уроки сольфеджио всем окружающим, когда на всю таверну неожиданно раздалось замечание одного из фермеров:

— Судя по всему, этого парня посетила только Терпсихора, а для других талантов места не осталось.

На «Верховую Кобылу» пала тишина вроде той, что обычно настает, когда последняя сигарета с шипением затушена, а курки ружей еще не взведены. Наполненные до краев бокалы замерли в нескольких дюймах от раскрытых ртов.