Осчастливленный своим новым открытием, он бросил:

— Зачем же тогда вы ставите на нас ловушки? Возможно, нас здесь больше, чем вы думаете.

— Вас не может быть много. Сколько людей вы убиваете за год? — Её разум поднимал с кровати простынь, надеясь удушить его ею; но он много раз видел этот трюк.

— Двадцать или тридцать. — (Он похвалялся.)

— Так много.

— Требуется много мяса, если почти не достать чего-либо ещё. А я, к тому же, ем лишь лучшие части — почему бы и нет? Я убиваю два или более раз в месяц, за исключением холодного времени, и если понадобится, смогу убивать, чтобы хватило двоим или троим. — (У девчонки был нож. Ножи — это плохо, разве что для последующей разделки. Но ножи оставляли за собой кровь. Он бы убивал для неё — она же могла бы оставаться здесь и заботиться о его одежде, готовить им пищу. Он подумал о том, как будет возвращаться домой в новолуние, как увидит её лицо в окошке башенки.) У мёртвой женщины он спросил: — Ты видела эту девочку? С чёрными волосами? Она и старик убили твоего мужа, и я собираюсь привести её сюда жить. — Он встал и зашагал взад-вперёд по маленькой комнате, успокаивая себя звуком собственных шагов.

— Он не был моим мужем. — Поскольку на постели его больше не было, простыня свалилась бесформенной тряпкой. — Почему ты не изменился? Когда остальные изменили свои гены?

— Я тогда ещё не родился.

— Ты наверняка слышал некие предания.

— Мы не хотели. Мы — люди.

— Все хотели. Ваша старая порода истощила планету; даже с гораздо лучшей технологией мы по-прежнему испытываем нехватку энергии и сырья из-за того, что вы наделали.

— Прежде еды не хватало, — сказал он, — но когда столь многие изменились, её стало гораздо больше. Так зачем изменяться остальным?

Прошло долгое время, прежде чем она ответила, и он понял, что её тело коченеет. Это было плохо, поскольку плоть сохранит сладость, лишь пока она живёт в нём; когда жизнь уйдёт, потребуется поскорее разделать тело, прежде чем содержимое нижней части кишечника испортит всё остальное.

— Странная эволюция, — произнесла она наконец. — Человек стал пищей для людей.

— Я не понимаю второго слова. Говори так, чтобы я знал, о чём ты говоришь. — Чтобы подчеркнуть свою мысль, он пнул её в грудь, свалив навзничь; услышал, как треснуло ребро…

Она не ответила, и он улёгся на кровать. Его мать рассказывала ему, что в городе было место встреч, куда порой, особыми ночами, собирались люди, — но он забыл (если вообще когда-то знал), что это были за ночи.

— Это даже не метаязык, — подала голос мёртвая женщина, — лишь детский лепет.

— Заткнись.

Через мгновение он объявил:

— Я выйду прогуляться. Если сможешь заставить своё тело подняться, и выйти отсюда, и спуститься на первый этаж, и найти выход наружу, тогда ты, может, сумеешь рассказать кому-нибудь обо мне и добиться того, чтобы, когда я вернусь, меня поджидала полиция.

Он вышел и закрыл дверь, а затем терпеливо ждал снаружи в течение пяти минут.

Когда он снова открыл дверь, труп стоял, опираясь руками о стол, её содрогания опрокидывали металлические фигурки раскрашенных циркачей, которые были у него с самого детства: девочка-акробатка, клоун с обручем и дрессированная свинья. Одна из ног трупа не могла выпрямиться.

— Послушай, — вздохнул он. — У тебя не получится. Я сказал тебе всё это, так как знал, что ты сама подумаешь об этом. Все постоянно так делают, и никогда у них не получается. Самое дальнее, куда у меня кто-либо доходил — это за дверь и к верхней лестнице.