|
Но в тот день ей это почему-то не удавалось. Минна свободно говорит по-литовски, по-латышски, по-английски, по-испански и по-французски, может хоть и с трудом изъясняться по-немецки и по-армянски, прошлым детом в Дублине она выучила несколько фраз на ирландском и вдобавок владеет ругательствами еще на дюжине других наречий мира. Короче говоря, телефон все утро звонил и звонил, а Минна то и дело снимала трубку, и какие-то уроды чего-то требовали от нее на польском, сербохорватском, итальянском и других языках, не входящих в круг ее лингвистических познаний.
Наконец мое терпение иссякло и я выдрал провод из черненького тельца этой мерзкой штуки. А Минна решила сменить обстановку на более спокойную. А потом и я сам успокоился и починил телефон. Ну, это вы уже и так знаете. И тут оказалось, что я совершил одну из самых непростительных ошибок в моей жизни. Почти час телефон стоически хранил молчание. Я вчитывался в Вордсворта и дубасил по клавишам пишущей машинки, а убаюкивающее безмолвие онемевшего телефона внушило мне обманчивую иллюзию безопасности. Но потом он затрезвонил, я снял трубку — и незнакомый голос произнес: — Это мистер Таннер? Эван Таннер? — Так точно! — Мы с вами не знакомы. — Неужели? — Но мне нужно с вами поговорить! — Неужели? — Меня зовут Мириам Гурвиц. — Здравствуйте, мисс Гурвиц! — Миссис Гурвиц. Миссис Бенджамин Гурвиц. — Здравствуйте, миссис Гурвиц! — Он умер. — Кто, простите? — Бенджамин, пусть земля будет ему пухом! Я вдова. — Сочувствую! — Не стоит. В феврале будет уже восемь лет. Хотя нет, что это я… Девять лет! В феврале девять лет. Никогда не болел, работал всю жизнь, идеальный муж, пришел с работы домой, усталый, и вдруг как догоревшая свеча — бац и упал замертво. Сердце не выдержало… Я поднес трубку к другому уху, чтобы миссис Гурвиц могла поделиться своим горем и с ним тоже. Но он вдруг умолкла. Я решил, что ее надо подбодрить. — Эван Таннер слушает! — напомнил я. — Знаю! — Миссис Гурвиц, вы мне позвонили… Мне бы… мм… не хотелось показаться невежливым, но… — Я звоню вам по поводу моей дочери. Я звоню вам по поводу моей дочери. Есть, по-видимому, холостяки тридцати с лишним лет, которые способны выслушать подобную фразу без паники, но такие, как правило, носят розовые шелковые шорты-боксерки и выписывают журналы по физкультуре и фитнесу. У меня сразу возникло искушение повесить трубку. — Моя дочь Дебора. Она в беде. Моя дочь Дебора. Она в беде. И я повесил трубку. Дебора Гурвиц беременна, подумал я. Дебора Гурвиц беременна, а ее идиотка-мамаша решила, что Эван Майкл Таннер несет сугубо личную ответственность за физиологическое состояние Деборы, и пытается подойти к нему с меркой зятька. Или с меркой благородного отца семейства. Я начал нервно бегать по комнате. Ну как, как, скажите на милость, эта Дебора Гурвиц умудрилась подзалететь? Почему она не принимала противозачаточные пилюли? Да у нее что, своей головы на плечах нет? А… Минуточку! У меня вообще нет знакомых девушек по имени Дебора Гурвиц! Зазвонил телефон. Я снял трубку, и голос миссис Гурвиц известил меня, что нас разъединили. Я пустился втолковывать ей, что произошла какая-то ошибка и мы с ее дочерью даже не знакомы. — Вы Эван Таннер? — Да, но… — Западная Сто седьмая улица в Манхэттене? — Да, но… — Вы с ней очень даже знакомы. |
