Но в тот день ей это почему-то не удавалось. Минна свободно говорит по-литовски, по-латышски, по-английски, по-испански и по-французски, может хоть и с трудом изъясняться по-немецки и по-армянски, прошлым детом в Дублине она выучила несколько фраз на ирландском и вдобавок владеет ругательствами еще на дюжине других наречий мира. Короче говоря, телефон все утро звонил и звонил, а Минна то и дело снимала трубку, и какие-то уроды чего-то требовали от нее на польском, сербохорватском, итальянском и других языках, не входящих в круг ее лингвистических познаний.
Наконец мое терпение иссякло и я выдрал провод из черненького тельца этой мерзкой штуки. А Минна решила сменить обстановку на более спокойную. А потом и я сам успокоился и починил телефон. Ну, это вы уже и так знаете.
И тут оказалось, что я совершил одну из самых непростительных ошибок в моей жизни.
Почти час телефон стоически хранил молчание. Я вчитывался в Вордсворта и дубасил по клавишам пишущей машинки, а убаюкивающее безмолвие онемевшего телефона внушило мне обманчивую иллюзию безопасности. Но потом он затрезвонил, я снял трубку — и незнакомый голос произнес:
— Это мистер Таннер? Эван Таннер?
— Так точно!
— Мы с вами не знакомы.
— Неужели?
— Но мне нужно с вами поговорить!
— Неужели?
— Меня зовут Мириам Гурвиц.
— Здравствуйте, мисс Гурвиц!
— Миссис Гурвиц. Миссис Бенджамин Гурвиц.
— Здравствуйте, миссис Гурвиц!
— Он умер.
— Кто, простите?
— Бенджамин, пусть земля будет ему пухом! Я вдова.
— Сочувствую!
— Не стоит. В феврале будет уже восемь лет. Хотя нет, что это я… Девять лет! В феврале девять лет. Никогда не болел, работал всю жизнь, идеальный муж, пришел с работы домой, усталый, и вдруг как догоревшая свеча — бац и упал замертво. Сердце не выдержало…
Я поднес трубку к другому уху, чтобы миссис Гурвиц могла поделиться своим горем и с ним тоже. Но он вдруг умолкла. Я решил, что ее надо подбодрить.
— Эван Таннер слушает! — напомнил я.
— Знаю!
— Миссис Гурвиц, вы мне позвонили… Мне бы… мм… не хотелось показаться невежливым, но…
— Я звоню вам по поводу моей дочери.
Я звоню вам по поводу моей дочери. Есть, по-видимому, холостяки тридцати с лишним лет, которые способны выслушать подобную фразу без паники, но такие, как правило, носят розовые шелковые шорты-боксерки и выписывают журналы по физкультуре и фитнесу. У меня сразу возникло искушение повесить трубку.
— Моя дочь Дебора. Она в беде.
Моя дочь Дебора. Она в беде.
И я повесил трубку.
Дебора Гурвиц беременна, подумал я. Дебора Гурвиц беременна, а ее идиотка-мамаша решила, что Эван Майкл Таннер несет сугубо личную ответственность за физиологическое состояние Деборы, и пытается подойти к нему с меркой зятька. Или с меркой благородного отца семейства.
Я начал нервно бегать по комнате. Ну как, как, скажите на милость, эта Дебора Гурвиц умудрилась подзалететь? Почему она не принимала противозачаточные пилюли? Да у нее что, своей головы на плечах нет? А…
Минуточку!
У меня вообще нет знакомых девушек по имени Дебора Гурвиц!
Зазвонил телефон. Я снял трубку, и голос миссис Гурвиц известил меня, что нас разъединили. Я пустился втолковывать ей, что произошла какая-то ошибка и мы с ее дочерью даже не знакомы.
— Вы Эван Таннер?
— Да, но…
— Западная Сто седьмая улица в Манхэттене?
— Да, но…
— Вы с ней очень даже знакомы. |