– Да будет вам, – поморщился Кулябко. – «Думать»… Вся империя не думает уже, а говорит… Во весь голос… Дома, в обществе, в прессе…

– Но он же глава государства!

– Глава государства у нас император, Дмитрий Григорьевич, а не Столыпин… Он – узурпатор и погромщик, возомнивший себя спасителем отечества! Для него я – хохол, вы, простите – жид, а князь Шервашидзе, достойнейший член Думы, – кинто, жулик, грузинский недоносок! Он развалит империю, Дмитрий Григорьевич! Не зря от него все отколыхнулись, начиная с Милюкова и Гучкова, кончая Пуришкевичем и графом Бобринским! Он нынче один остался, а отсюда – путь к диктатуре! И обернется на против нас! Кто не на «ов» или «ин» кончается, а на «о», «дзе» или «ман»…

– Я-то кончаюсь на «ов», – пошутил Богров.

– Черная сотня бьет не по паспорту, а по морде, первым ваш дом разрушит, родных искалечит, мне с десятком полицейских чернь не удержать, сами знаете, что это такое – наше неуправляемое, пьяное быдло.

– Вы действительно считаете возможным а к т?

– Я считаю его спасительным для нас с вами, Дмитрий Григорьевич. Мы стоим на грани погромов, военного положения, беззакония, а спрос потом будет с меня, стрелять станут не в него, в нас с вами, в тех, кто внизу…

– Но меня же растерзает толпа, Николай Николаевич…

– Толпа – на улице, а там, где его можно ликвидировать, – не толпа, но группа наших единомышленников. Он в театре будет, Дмитрий Григорьевич, я туда пропуска выдаю, я уж подберу туда контингент, будьте-будьте. Словом, после вашего выстрела свет в театре будет выключен. Убежите. Вспрыгните в экипаж, нанятый мною заранее, и – на вокзал! Оттуда – в Ялту, шаланда будет ждать вас; Америка примет борца с тираном; живите, как Засулич, в лучах славы, вы ее заслужите…

– Ну, хорошо, а если меня схватят?

– Нет. За это отвечаю я, ибо мой риск больше вашего. Вам-то всего лишь пятнадцать лет каторги, как Егору Сазонову за Плеве, а мне – по закону жандармской чести – пуля в висок.

– А если? – тихо повторил Богров.

– Если допустить, что вас схватят, – я-то не допускаю этого, – грядет суд. Побег я вам устроить из тюрьмы не смогу, это – ясно. На суде вы открыто скажете, что стреляли в тирана России, воспользовавшись моей доверчивостью, войдя специально в доверие ко мне; подчеркнете, что государь стоял рядом, но вы не считаете его ни в чем виноватым, а обвиняете в реакции именно Столыпина. Получите каторгу. А может, и смертный приговор… Если так, то на плацу, в последний момент, вам зачтут помилование – как Достоевскому. Из каторги я организую вам побег. Но если вы скажете, что я подсказал вам акт, – тогда меня казнят, понятное дело, а вам как моей жертве не пятнадцать лет влупят, а восемь, не больше, то кто организует вам побег – не знаю…

– Вы говорите: помилование объявят на плацу… А – нет?

– Тогда чего вы вообще со мною разговор-то ведете? Нет нужды беседовать с мерзавцем…

– Николай Николаевич, напрасно вы так… Я ж не котлету иду есть, а стрелять премьера России… Вывели меня на плац, и – что?

– Когда Петрашевскому саван надели, на помост поставили, веревку на шею накинули, примчался фельд… Почитайте, советую, Федора Михайловича надобно часто перечитывать, там на все случаи жизни есть ответы…

Кулябко выпил еще, шоколадкой закусывать не стал, закурил:

– А то – плюньте, Дмитрии Григорьевич, считайте, что этого разговора не было.