— Слон! Чуть скамейку не вывернул! — рассердился Комаровский, подпрыгнувший чуть ли ни на пол-аршина при этом грузном плюханьи «мурзы».

Между тем батюшка раскрыл классный журнал, обмакнул перо в чернильницу и, поставив им крошечную точку против одной из фамилий, произнес кратко:

— Николай Гремушин. Пожалуйте.

Батюшка был из «молодых», недавно кончил академию, носил кокетливый академический значок на груди и говорил ученикам «вы», всем без исключения.

Коля Гремушин вскочил, как ужаленный, со своего места…

— Простите, батюшка. Я не готовил урока, — произнес он, чуть-чуть заикаясь и густо краснея алым, ярким румянцем.

— Да ну-у? — изумленно протянул батюшка. Гремушин был одним из лучших учеников, занимался он прекрасно, никогда не манкировал и был на хорошем счету у начальства. Отец Капернаум взглянул на юношу, как на труднобольного, нуждающегося в скорой и безотлагательной помощи, и произнес печально:

— Нехорошо, Гремушин… Непохвально!.. Вы, можно сказать, в преддверии университета, действительный, можно сказать, студент через три месяца — и такое упущение. Садитесь, Гремушин и, как ни прискорбно, я должен вам поставить двойку. — И еще раз с сокрушенным видом покачав головою, батюшка уже обмакнул перо в чернильницу, готовясь привести свою угрозу в исполнение, как неожиданно с последней скамейки поднялся высокий Комаровский и произнес мрачно и уныло:

— Батюшка! Вы хотите поставить «пару» Гремушке, но в таком случае и мне… и нам всем по паре внесите… потому что никто из нас урока не готовил… И… и не в зуб толкнуть о Данииле Заточнике…

— Да… да… никто не учил… Не готовили! — дружно прогудело по классу. Батюшка пугливо насторожился.

— Так и есть. Набедокурили сорванцы! — вихрем пронеслось под его пышной и густой шевелюрой.

Но вдруг более счастливая мысль заменила только что мелькнувшую догадку и отец Капернаум, загадочно улыбнувшись, произнес, глядя куда-то вдаль своими добрыми, серыми глазами:

— А Радин, я знаю, все же приготовил заданное! Выйдите сюда и отвечайте, Радин.

Красивый, бледный, невысокий юноша лет семнадцати, не торопясь поднялся со своего места. Его тонкое породистое лицо, с синими, чистыми глазами, с благородно очерченным горделивым ртом, с целою шапкою густых, каштановых кудрей, открытое, мужественное и прекрасное, смело повернулось к отцу Капернауму.

— Вы ошиблись, батюшка, я тоже не готовил урока на сегодня! — произнес он мягким и приятным тенором.

Юрий Радин вместе с бароном Нэдом фон Ренке были первыми учениками класса и будущими медалистами, вне всякого сомнения. На Юрия Радина отец Капернаум надеялся, как на каменную стену. Его прилежание и усердие ставились на вид всем остальным ученикам и поэтому нет ничего мудреного, если подобный ответ любимца привел в справедливое уныние опечаленного батюшку.

— Как же вы так, юноша? — беспомощно развел руками священник.

— Я не готовил урока! — еще раз спокойно и негромко произнес Радин.

Отец Капернаум хотел ответить что-то, раскрыл рот, но ему не пришлось произнести ни слова.

Быстрее птицы ринулся со своего места от столика «иноверцев» маленький, черноокий еврей Флуг, с пылающим взором и лихорадочными пятнами чахоточного румянца на щеках. В одну секунду пробежав длинное узкое пространство между классными партами, он очутился перед отцом Капернаумом, весь взволнованный, трепещущий и возбужденный.

— Господин священник! — прозвенел его надтреснутый от явного недуга голосок, — г.