– Клянусь богами, это так, – перебил ее Вителлий.

– Тут нечего бояться, – успокаивающе проговорила Лициска. – Это же самая естественная вещь на свете.

– Да, госпожа, – ответил Вителлий. И тут же добавил: – Лициска.

– Если хочешь, красавец бонониец, сегодня ночью я сделаю тебя мужчиной.

Эти слова прозвучали для Вителлия дробью барабана глашатая, возвещающего на рыночной площади о присоединении к Риму новой провинции. Жадно глядя на молочно-белую грудь, он видел в своем воображении фантастические картины, так часто в последние годы лишавшие его сна. Лициска отодвинула занавеску паланкина, мечтательно вглядываясь в сумерки. Мимо них проплывали роскошные сады и парки: украшенные плющом искусственные гроты словно приглашали к ночным забавам, погруженные в тишину дорожки окаймлены были шпалерами роз, темными кипарисами и пиниями, светло-серебристыми оливковыми деревьями и олеандрами. Лициска начала вполголоса декламировать стих Горация:

Внимание Вителлия привлекло огромное здание, стоявшее по правую сторону от дороги. Оно имело форму круга не менее ста метров диаметром. Перед входом стрелами рвались к небу высокие кипарисы, а вершина постройки была увенчана сверкающей позолотой фигурой.

– Это мавзолей божественного Августа, – объяснила Лициска и, взглянув на потрясенного Вителлия, продолжала: – Напротив входа расположена урна с прахом божественного. В этом же здании покоятся Гай и Люций, племянники Августа, Ливия, его жена, Октавия, его сестра, бесстрашные Друз и Германик, императоры Тиберий и Калигула. – После задумчивой паузы она добавила: – Когда-нибудь там упокоится и пепел Клавдия.

– Да пребудет с ним милость богов, – сказал Вителлий.

– Ты приверженец императора? – поинтересовалась Лициска.

– Он наш властелин.

– Ему пятьдесят восемь лет, и у него изо рта текут слюни, как у дряхлого старца.

– В Бононии рассказывают, – осторожно заговорил Вителлий, – что император не вполне уже владеет рассудком и что управление государством находится в руках его вольноотпущенников Нарцисса, Каллиста и Палласа, но прежде всего его жены Мессалины…

– А что говорят о Мессалине? – пожелала знать Лициска.

– Судя по всему, она так же прекрасна, как и страшна. Говорят, что она одновременно и самая любимая, и самая ненавидимая женщина Рима.

Вителлий заметил огонек, вспыхнувший в глазах Лициски. Наивный, как любой семнадцатилетний провинциал, он, почувствовав интерес Лициски, окончательно распустил язык.

– Говорят, она лишила покоя больше людей, чем мы потеряли, завоевывая Британию и Мавританию. – Вителлий засмеялся. – И еще говорят, что вся пожарная стража Рима, все семь тысяч человек вместе с Кальпурнием, их командиром, горой стоят за нее.

– Продолжай, – проговорила Лициска. – Расскажи, что еще говорят о Мессалине в Бононии.

– Ну, до моих ушей доходило не так уж много. Я слыхал только то, что рассказывали женщины, приходившие в мастерскую со своими кастрюлями и котелками. Хотя погоди… Они рассказывали еще о смертельной вражде, которую питают друг к другу Мессалина и Агриппина. По слухам, Агриппина хотела бы подчинить своему влиянию императора и, может быть, даже стать его женой, устранив Мессалину. Правда, она его племянница, но они последние прямые потомки Юлия, а у Агриппины есть сын…

– Замолчи! – прервала юношу Лициска. – Народ слишком много говорит о тех вещах, которые ему и знать-то не следовало бы.