Ему хотелось самку. Но он знал, что нигде поблизости нет самки его вида. Может быть, и во всем мире не сыщется таковой. Он не знал. Может быть, он один на всем свете.

Что ж, тогда ему остается только одно: сеять смерть. Убивая, он получал удовольствие. Возможно, несопоставимое с наслаждением, которое дарит самцу соитие с самкой и продолжение рода, но все же лучше уж такое, чем никакого. Он жрал, чтобы жить, и убивал, чтобы испытывать радость.

Насытившийся, довольный, Конан растянулся на листьях и заснул. Во сне он видел человека, которого встречал прежде. И даже, кажется, хотел зарезать. Да, он хотел уничтожить этого человека, но что-то остановило Конана. Вероятно, ему подвернулась добыча получше. Он вспомнил об этом во сне и даже засмеялся. Камень. Вот о чем он думал тогда. Драгоценный камень. Бесполезная безделушка, которая до сих болтается у него в кошеле.

Странно устроены люди. Для чего им вещь, которую нельзя съесть? Вещь, не нужная при устройстве логова? Впрочем, подумалось Конану в том же сне, этот предмет имеет какое-то значение для самки и, следовательно, может представлять ценность для самца, который желает обзавестись подругой. Но кому нужна самка, если у нее столь нелепые желания? И Конан расхохотался.

Он проснулся от собственного хохота — точнее, от громового рева. Лес содрогался, слыша этот жуткий звук, исторгаемый могучей глоткой монстра.

Конан встал, потянулся… и вдруг зарычал от: злобы и обиды. Кто-то подкрался к нему, пока он спал, и выпустил в него стрелу. «Проклятье! — думал Конан, катаясь по земле и вслепую молотя лапами воздух. — Кто же это сделал? Как ему удалось? Проклятье, проклятье! Если я сумею встать на ноги, я разорву его на клочки! О, пусть только покажется, презренный трус, который прячется в кустах с луком, — и он увидит, на кого посмел поднять свою жалкую, мерзкую, голую руку!»

Вслед за первой стрелой вылетела вторая, за нею — третья, и все они угодили в цель. Они пронзили руки и ноги Конана, причем нога — точнее, задняя лапа — оказалась пригвождена к земле. Конан утробно и страшно рычал. От этого звука, казалось, гнулись деревья. Но человек, прятавшийся за кустами с луком, оставался невозмутим и никак не выдавал себя.

Наконец от боли и гнева Конан обессилел. Он упал на бок и, тяжело дыша, стал смотреть перед собой. Верхняя губа его поднималась, обнажая огромные желтоватые клыки, на которых вскипала пена, и глухой рев время от времени вырывался из горла. Но теперь это клокотание звучало негромко и напоминало звук уходящей грозы — буря иссякла, исчерпала себя и теперь бессильно злобилась издалека.

И только тогда из укрытия выбрался человек.

Конан узнал его. В его желтых широко раскрытых глазах мелькнул последний отблеск сознания, а затем они подернулись тусклой пленкой, и Конан погрузился в сон.

Он пришел в себя и увидел над головой навес из пальмовых листьев. Это киммерийцу не слишком понравилось. Последнее, что он помнил отчетливо, было его стояние над спящим бритунцем: тот, кажется, говорил про «глаз Кали»… Затем киммериец наклонился над Фридугисом и снял кошель с его пояса. Нашел там камень. Алмаз дивной красоты и невероятного размера. После этого Конан ушел, оставив Фридугиса на милость неприветливых жителей Рамбхи.

Что же он делает здесь, под навесом? Почему у него так болят руки? Отчего он не в состоянии пошевелиться? И, главное, кто этот человек, который сидит рядом и тянет из фляги какое-то пойло?

Конан попробовал заговорить. Голос его звучал хрипло, но все же вполне внятно.

— Кто ты? — спросил киммериец.

— Я? — Человек живо обернулся к нему. — А ты меня разве не помнишь?

— Не помню, если спрашиваю, — огрызнулся Конан.

Тот заткнул флягу пробкой, сунул ее за пояс и приблизился к варвару.