Теперь был закат, белый горный утес окрасился ярко-красным, и стоянка купалась в неземных оттенках алого и пурпурного. Большая часть ребят собралась у костра и пекла зефир, но Кевин не собирался выходить из палатки.

В его маленьком походном зеркале отражался глаз, украшенный огромным фонарем, и губы, распухшие и запекшиеся от жестокого поцелуя с шишкой. Мальчик едва узнавал себя.

Бертрам, конечно, подвергся порицанию со стороны Киркпатрика и «получил предупреждение» — этим обычно и заканчивались проделки хулигана. И у него не было проблем с тем, чтобы пережить чье-то порицание.

Но Кевин не мог выйти на люди, неся на себе свидетельства триумфа хулигана. Поэтому он сидел в палатке, как отшельник, и только иногда украдкой приоткрывал входной полог и выглядывал оттуда.

Наружу его вытащил Джош:

— Если ты не выйдешь, это сделает Бертраму еще больше чести. Это будет значить, что он так тебя побил, что тебе стыдно показываться людям на глаза.

Мальчику пришлось нехотя признать правоту друга.

Солнце уже зашло, когда Кевин подсел к огню. Теперь луна отбрасывала на стоянку темно-фиолетовую тень горы, и оранжевые язычки костра расцвечивали ее.

В темноте лиц было не разглядеть, но мальчик представил себе, что все смотрят на него. Он взял палочку с зефиром и ткнул ею в огонь, посылая в воздух быстро растаявший сноп искр. Стыдясь поднять голову, Кевин просто слушал, как Киркпатрик в своей глубокомысленной манере распинался про гору:

— Божий Гномон — загадочная гора, место, чьи корни восходят к глубокой древности. — Учитель повернулся к темной вершине, фиолетовый цвет которой становился все более и более насыщенным. — Для коренных американцев она была святыней. Они называли ее глазом бога. — Теперь Кевин прислушался. Сощурившись, он мог различить лицо сидевшего у огня Киркпатрика. Тот наклонился к центру кружка, стремясь увлечь всех своей историей. — Коренные американцы верили, что бог-солнце каждое утро глядел с вершины горы, чтобы разогнать темные силы и расчистить дорогу новому дню. Они боялись, что, если он проспит рассвет и не бросит вызов тьме, солнце никогда больше не взойдет и мир погрузится во мрак.

Кевин сунул руку в карман и вытащил оттуда сильно поцарапанную очковую линзу. Он поглядел сквозь нее на гору. Склон был теперь совершенно черным — абсолютная тьма на фоне заполняющегося звездами неба.

Слушая древнюю легенду в изложении мистера Киркпатрика, мальчик начал забывать о своих распухших губах и синяке под глазом.

— Существует пророчество, — продолжал учитель. — Звучит оно примерно так. — Пламя взметнулось выше, и он заговорил:

«На границе дня и тени — Вечный мир и схватка вечна, Жизнь сменяет сон беспечный На границе дня и тени».

— Что это означает? — спросил кто-то.

— Это значит, — сказала Николь Паттерсон, всегда знавшая все обо всем, — что, если утро не наступит, мы будем спать вечно и никогда не проснемся.

— Что-то в этом роде, — сказал мистер Киркпатрик, подняв брови.

Бертрам бросил в огонь пластмассовую вилку:

— Глупые индейцы, — сказал он. — Что они знали? — Вилка изогнулась в агонии медленной, мучительной смерти в огне.

— Мне кажется, они немало знали, — сказал мистер Киркпатрик, — потому что на этом история не заканчивается. — Теперь сумерки уступили место ночной тьме, и на лице учителя заплясало пламя костра. А с ошметками жвачки в волосах он и вовсе становился похожим на шамана — индейского знахаря.