Пусть это парус, и пусть, пусть он, мятежный, ищет бури среди лазури и золота, — в полуночи души поэта, перед тем как написать стихотворение, непременно должен прилететь ангел гармонии.

В поисках источника поэзии я долго называл это состояние души поэта родственным вниманием. Но, исследуя природу этого внимания, желая это внимание сцепить с сознанием, волей, личностью, я стал называть его поведением.

Одно из свойств этого поведения заключается в том, что произведение, исходящее из такого поведения, вынесенное на общественный суд, заставляет нас прощать автору его бытовое поведение. Ярким примером этому может служить — офицерское поведение Лермонтова, и мы никогда не простим одному автору за то, что он взялся судить Пушкина по его бытовому поведению. Так что одно из свойств творческого поведения есть поглощение им поведения бытового.

Еще я думал сегодня о бедном N, который много лет писал свой роман и на него истратил все свои душевные силы, а роман вышел серый и скучный. Поведение самого честного труженика оказалось совершенно ненужным для, построения романа. Но мы утверждаем, что если не это обыкновенное поведение честного человека, то все же не случайность — появление великих поэтических произведений, — их тоже определяет какое-то поведение.

Сколько я ни читал критических разборов, никогда не приходилось мне в них узнать мою сокровенную мысль об искусстве, как образе поведения. Так мне пришло в голову, что, может быть, не-художнику и невозможно ничего верного сказать о таком поведении, как невозможно холостой женщине рассказать о деторождении.

Разве всякий подлинный художник не чувствует в себе, как в клетке голубя, заключенную мысль, стремящуюся вырваться из заключения? Я это всегда чувствовал. И мне даже кажется, что жизнь моя, пока я не научился писать, была подражанием движению мысли: как будто, подражая ей, я сам бегу, бегу куда-то в какую-то далекую страну за жар-птицей, бегу за синей птицей, бегу в райские и в зарайские земли! А когда очнусь, то оказывается, я-то бегу, а мысль остается во мне заключенная.

И разве так не бывает, что когда после бури с дождем солнце взойдет, то все приходит в движение, птицы летят, звери бегут. А мысль моя, свет мой внутренний, это же и есть, как солнце в природе: мысль поднимается, и я от радости бегу в какую-то чудесную страну, бегу и бегу, пока не устану.

Вот это самое «поведение», готовность к прыжку в другой план жизни, чтобы открывать там новое, узнать это новое в себе самом, — и лежит в основе моего таланта.

Итак, есть две меры жизни: одна в ширину от человека к человеку, и другая в глубину, вниз — земля, и в высоту, вверх — небо. Одно измерение горизонтальное: «белеет парус», другое вертикальное: «под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой».

Мы движемся пока только по горизонтали, а что над нами и что под нами — не известно.

Кто-то не заплатил денег за электричество — отрезали провода, и стало темно и тем, кто платил.

— Разве это порядок?

— А как же: мы постоянно так отвечаем за какого-нибудь свата. — И, глядя на елку, пояснил: — Вот осталась одна шишка на елке и в ней семечки. Так глядите: ветру нужно все ветки на елке качать, чтобы растрясти одну семенную шишечку. Так и нас всех трясут за свата.

Иному станешь рассказывать, а он и слушать не хочет. «Мне бы, — говорит, — поглядеть». Я тогда ему говорю: «Помолчим!» И потом спрашиваю: «Слышишь, что это?» — «Ветер», — говорит. «Правда, — отвечаю, — ветер, а ты его видал, самого-то ветра?» — «Нет, — говорит, — его видеть нельзя» — «Ну, вот, — говорю, — не видишь, а говоришь: ветер.