По себе я знаю совесть, как особое, шестое, скажем, чувство, и назовем его чувством мысли.

Сама мысль, ощущаемая в этом чувстве, не может быть выражена из-за препятствий жизни: мысль находится за этими барьерами, как у животных: чутье указывает место пребывания дичи, и видеть ее невозможно. Человек приближается к мысли этой двумя путями: коротким, путем катастрофы, или путем длительного долголетия. А пока не пришло к человеку катастрофы или же он еще просто не дожил и малоопытен, он постигает истину особым чувством мысли, называемой совестью.

Творчество от родов тем отличается, что будто бы оно легче. Это неправда, часто муки творчества бывают невыносимее мук рождения. И еще кажется, творчество легче тем, что у роженицы вместе с новорожденным является забота о нем, а художник кончил вещь — и все тут.

Увы! это неправда, у роженицы рождается забота, а у художника — самолюбие, и кто знает, что лучше. Заботам люди сочувствуют, и в заботах весь человек на виду, а самолюбие надо скрывать, и оттого заботы лишь точат, а скрываемое самолюбие человека грызет.

Сюжетик «самолюбие»: 1) Сравнение с родами: у женщин от родов забота, у художника — самолюбие. 2) Человек не в силах молчать и выносит сор из избы: «у него нет самолюбия».

Вообще, конечно, эта дрянь — самолюбие — была в моей природе и теперь висит, как раненая рука, и я привыкаю с ней жить и работать. Руку я взял в пример от лесника Доронина, у которого она висит и ужасно мешает.

Лесник на вопрос, почему у него рука висит на ниточке и он ее не ампутирует, ответил:

— От самолюбия. — И рассказал, что пальцы его висячей руки шевелятся.

— На что же тебе эти пальцы, если рука висит?

— А папироску свернуть.

— При чем же тут самолюбие?

— А как же: всю руку держу, только чтоб покурить. Какая же тут польза? Одно самолюбие.

Так и мне как-то боязно решиться ампутировать мой раненый орган самолюбия, мне кажется, что без него я лишусь самой способности крутить папиросу необходимого литературного тщеславия и буду просто добродетельным человеком.

Чем лучше вы будете издавать плохую книгу, тем она будет противней.

Человек, в детстве наслаждавшийся ароматом ландышей, и потом, когда потеряет обоняние в старости, — не лишается желания поднести ландыш к носу. Мало того! он может при этом наслаждаться воображаемым ароматом.

Поэзия сложнее аромата цветка, но и она близка к способности человека возмещать утраченное.

Киносъемка вчера замучила меня, гоняясь по жаре с горы на гору; наконец я сел на пень в тени, а они на траву возле меня.

— Не нравится мне, — сказал я, — что вы всю жизнь подгоняете под красивое. Вот вы, например, снимаете торжество общения писателя с колхозниками, а между тем из головы у меня не выходит обида: сегодня все утро всеми дурными словами ругала меня колхозница, обвиняя меня в том, что мой кот у нее будто бы заел цыпленка. Я защищался все утро тем, что не могу привязать кота и что кот был не мой. Я предложил даже колхознице застрелить кота, если кот окажется моим. Она кричала мне, что стрелять не умеет. Я обещал ее научить и дать ружье. Это она приняла как издевательство и еще больше ругала меня. И так прошло в колхозе утро писателя. Надо бы и это снять.

— Это не характерно, — ответили киношники.

Можно находиться под обаянием великой мысли, а говорить одни глупости. И можно знать все на свете, но, не чувствуя единства всего в одной необъятно — великой мысли, повторять, как индюк, то, что уже не раз говорили другие.

Материал у меня под ногами: моя родная земля, а направление мне дает каждое дерево — своим ростом вверх, прямо к свету.