Байрон этого не выносил. Вне всяких сомнений, доктор декламировал какой-нибудь никудышный стих собственного сочинения. И как его только угораздило возомнить себя поэтом?

Байрон налил себе еще один бокал Фенданта, главным образом, чтобы позлить не одобряющего этого врача.

Так оно и вышло, Полидори взглянул на него и насупился. ― Это уже ваш пятый бокал вина за сегодня, милорд, а вы встали лишь пару часов назад! Он прочистил горло. ― С медицинской точки зрения… а также посредством математики, было доказано, что употребление вина, в неумеренных количествах, имеет… катастрофические последствия… для пищеварительной сферы…

― Как только я встречу человека с пищеварительной сферой, Полидолли, я сразу же направлю его к тебе. Все же, что есть у меня, это мой старый добрый желудок, и он расположен выпить. Байрон подставил вино солнечным лучам, любуясь тем, как солнце наполняет его мягким янтарным свечением. ― Выпивка ― это мой старый добрый друг, и она никогда не обманывала моего доверия.

Полидори угрюмо пожал плечами и снова уставился в окно; его нижняя губа выпятилась больше чем обычно, но, по крайней мере, он прекратил свои  sotto voce декламации.

Байрон кисло усмехнулся, припоминая перебранку, произошедшую с завистливым молодым врачом четыре месяца назад, когда оба они путешествовали вверх по реке Рейн. ― Все же, ― сказал тогда Полидори, ― что вы такого можете сделать, чего я не сумел бы? Байрон устало потянулся. ― Ну, поскольку ты сам спросил, ― с усмешкой ответил он, ― что ж,  думаю, есть три такие вещи. И, конечно же, Полидори тут же воспылал жаром узнать, что за вещи это были. ― Ну, ― ответил Байрон, ― я могу переплыть эту реку… я могу погасить свечу из пистолета с расстояния двадцати шагов… и, наконец, я могу написать поэму, которая за один день раскупается тиражом в четырнадцать тысяч экземпляров.

Это было забавно; особенно после того, как Полидори не нашел что возразить. Байрон наглядно проделал все это ― разве что не переплыл Рейн, но он слыл отменным пловцом, который однажды проплыл милю в коварном море между Сестосом и Абидосом в Турции ― а Полидори не мог притязать, что способен хотя бы на что-нибудь из этого списка. Тот диалог, как и произошедший этим утром, привел молодого врача в дурное расположение духа.

Толпа перед ними наконец расступилась, и кучер Байрона, погоняя лошадей, вывел экипаж за городские ворота.

― Наконец-то, ― пробурчал Полидори, неуклюже ерзая на своем сиденье, словно намекая, что в конструкции кареты недостает еще одной важной комнаты.

Просто для того, чтобы еще позлить юношу, Байрон наклонился вперед и открыл переговорную заслонку. ― Ты не мог бы ненадолго остановиться, Морис, ― окликнул он кучера. Он уже собирался сказать, что хочет дать лошадям немного отдохнуть; но затем, взглянув в окно, увидел руку и затылок, словно полузатопленные рифы вздымающиеся посреди маргариткового моря на обочине дороги.

― Что на этот раз, милорд? ― вздохнул Полидори.

― Ты у нас вроде бы врач, ― сурово сказал Байрон. Там на обочине люди умирают, а все что тебя занимает, это декламировать поэзию и рассказывать мне о пищеварительных  трапезоугольниках. 

Полидори понял, что что-то пропустил. Он, щурясь, выглянул в одно из окон, пытаясь понять, что это было, и, если не ошибся с направлением, вокруг все было вполне благопристойно… ― Люди умирают? ― пробормотал он.

Байрон тем временем уже покинул карету и, прихрамывая, спешил через поросшую травой обочину. ― Сюда, болван. Поупражняйся в изящных искусствах на этом бедо… Он замолчал, так как перевернул безвольное тело и узнал лицо.

Узнал его и доктор Полидори, тяжело ступая подошедший сзади.