Изменить размер шрифта - +
И не ошибся в своих ожиданиях. Рыцарь послушно съел часть того, что ему было предложено, – столько, сколько смог, а было этого, прямо скажем, немного – и уснул сразу же после того, как утолил голод, но спал мало и плохо. Он просыпался от боли каждый раз, когда двигал во сне той или иной конечностью, а потом долго не мог уснуть, пытаясь отыскать такое положение тела, при котором боль, если не утихала, то становилась хотя бы более глухой и терпимой. Утром он едва поднял тяжелую голову и, хотя не стал осматривать раны, понял, что все они жестоко воспалились. Тем не менее он безропотно подкрепил свои силы несколькими ломтями хлеба и выпил, глотая с огромным трудом, три или четыре кубка разбавленного водой вина. Когда Морель притащил кольчугу, уже очищенную от грязи, крови и пота и смазанную земляным маслом, но с теми же искореженными кольцами на боку и плече – но стоило даже пытаться заменять их или выпрямлять в полевых условиях, Хью громко застонал, предчувствуя, каких мук будет стоить ему облачение в доспехи. Деваться, однако, было некуда – ехать без кольчуги значило отважиться на огромный и ничем не оправданный риск. Поверженные в прах шотландцы могли к этому времени уже оправиться от потрясения и, сбиваясь в значительные по величине шайки и банды, доставить беспечным путешественникам более чем изрядные неприятности.

Вскарабкавшись с помощью Мореля в седло и размяв кое как на протяжении часа езды вконец одеревеневшие мышцы, Хью почувствовал себя более или менее сносно, однако поднявшееся над горизонтом солнце удвоило и утроило его мучения – мало того, что он истекал потом, соленая влага растравляла раны. Он готов был уже молить Бога о дожде, но вспомнил, чем обернулся бы для них дождь в конечном итоге. Даже на Диа Стрит было полно выбоин и проплешин от вывернутых и сброшенных с дороги камней, ехать по ней в дождь было равносильно тому, что ступить по болоту.

Они устроили привал, чтобы дать передохнуть людям и лошадям, примерно за час до полудня. Хью отчетливо запомнил это, он помнил, как пил и ел и никак не мог утолить жажду, но позже его мозг словно подернулся мутной пеленой. Возможно, они останавливались еще раз, и не один даже, быть может, он ничего не мог бы сказать с полной определенностью, поскольку лишь тогда начал кое что соображать, когда, вскрикнув от острой боли, понял, что Морель стаскивает с него кольчугу. Его трясло так сильно, что стучали зубы, раны горели адским огнем, заставляя тело корчиться в судорогах. Когда Морель, затащив его в шатер и прислонив головой к высокому седлу, попытался силой влить ему вино в глотку, сумерки обернулись уже глубокой ночью. Смекнув, наконец, что происходит, Хью напряг все силы, пытаясь помочь слуге, и добился определенного успеха: часть вина, пусть очень малая, попала таки в желудок, и он, раздетый, оказался в лежачем положении. После этого молодой рыцарь много раз засыпал и снова просыпался, он помнил, как сбросил одеяло, помнил, как взвыл от боли позже, когда попытался натянуть его обратно, чтобы спастись от холода.

Утром Хью обнаружил, что в голове его несколько прояснилось. В ушах все еще звенело, до плеча и бока было не дотронуться, однако у него уже хватило здравого смысла спросить у Мореля, как далеко они продвинулись за предыдущий день, и оказалось достаточно сил, чтобы улыбнуться, услышав ответ: по прикидкам слуги они находились в шести примерно лигах от Джернейва. У него хватило сил даже на то, чтобы удивиться, когда Морель безропотно согласился с тем, что он отказался от завтрака. Позже он припомнил, что по дороге им должно было встретиться аббатство и начал ломать голову над очередной загадкой – почему Морель не попытался оставить его у монахов. Он перебирал эти мысли, словно ребенок игрушки, – все лучше, чем думать о боли, пронизывавшей тело острыми иглами при каждом шаге Руфуса, – и едва не расхохотался в полный голос, когда понял, насколько же затуманен его мозг: ведь Морель рвется в Джернейв с не меньшим нетерпением, чем он сам.

Быстрый переход