При разъезде Рикардо Рейс не стал уклоняться от новой встречи. Спросил Марсенду, понравился ли ей спектакль, услышал, что третий акт взволновал ее до слез, заметил, что заметил это, получил от доктора Сампайо, как раз в эту минуту подозвавшего такси, любезное предложение подвезти, в том, разумеется, случае, если доктор Рейс тоже возвращается в отель — они с дочерью с удовольствием составили бы ему компанию — поблагодарил, отказался и попрощался: До завтра, доброй ночи, очень рад нашему знакомству — и автомобиль тронулся. Рикардо Рейс, будь его воля, с удовольствием бы поехал с ними, но понимает, что это было бы неправильно — все чувствовали бы себя неловко, принужденно, да и говорить не о чем, ибо найти новую тему для беседы нелегко, да еще возник бы деликатный вопрос рассадки: на заднем сидении троим не уместиться, доктор же Сампайо впереди не сядет, не оставит дочь с незнакомым, в сущности, человеком, в полутьме, обладающей опасным свойством сближать людей при полном отсутствии физического контакта: попадись ей двое — и бархатистыми своими лапками она притянет друг к другу их самих, да заодно и их мысли, которые, оставаясь сокровенными, перестанут быть тайными; поместить же приглашенного рядом с водителем, не позволяют приличия, ибо в этом случае он в конце пути невольно увидит, сколько там на счетчике, и почтет себя обязанным расплатиться, и совсем неловко получится, если по тайному умыслу или из-за неудобства позы промедлит он с доставанием бумажника, приглашающая же сторона, которая предложила его подвезти и вовсе даже не отказывается платить, сейчас же воскликнет: Ни-ни-ни, и не думайте, водитель, не берите у него денег, я с вами рассчитаюсь, таксист же, в жизни которого подобные смехотворные эпизоды — не редкость, терпеливо будет ждать, чем разрешится этот тысячу раз слышанный спор и кто из седоков окажется большим джентльменом. Короче говоря, Рикардо Рейс направляется в отель пешком, завершены на сегодня досуги и труды, а ночь сырая и холодная, хорошо хоть, дождя нет, приятно пройтись, вот он и проходит до конца всю улицу Аугуста, теперь пора свернуть на Террейро-до-Пасо, не торопясь, сойти туда, где тихо плещет о ступени ночная грязная вода — вскипев пеной, она возвращается в лоно реки, чтобы тотчас прихльшуть назад той же самой и другой, и, хотя никого, кроме него, на берегу нет, но во тьму, на дрожащие огни противоположного берега, на стояночные огни судов, бросивших якоря посреди реки, смотрят и другие люди: помимо бесчисленного количества людей, воплощенных, если верить ему, в нем, в физическом, так сказать, смысле стоящем у воды, незримо пребывают здесь и все те, кем бывал он всякий раз, как приходил сюда, те, кто помнит об этих приходах, даже если сам он об этом позабыл. А глаза привыкли к темноте и видят теперь дальше, различая темно-пепельные очертания военных кораблей, презревших безопасность доков: погодка, конечно, свежая, но не до такой степени, чтобы они ее не выдержали, да и потом риск — это профессиональная обязанность моряка. Вон те, что отсюда кажутся одинаковых размеров, это, наверно, эскадренные миноносцы, каждый носит название одной из наших португальских рек, Рикардо Рейс слышавший скороговорку портового носильщика: вон «Тежо», что стоит на Тежо, вон «Воуга», а ближе всех — «Дан», не помнит их всех поименно: вот, стало быть, реки, что текут через деревню мою, несут воды в море, а оно принимает в себя воды всех рек и в реки возвращает их, и нам бы хотелось, конечно, чтобы вечен был этот круговорот, но ведь не бывать этому — веку ему отпущено не больше, чем солнцу, смертному, как и все мы, но славная кончина уготована тем, кто умрет на последнем закате: раз уж не случилось им застать первый день творенья, увидят последний день мироздания.